У меня два дедушки. Один – Александр Осипович[1], тятин отец. Второй – мамин, Никита Конович[2].
У Александра Осиповича жена Агниза Семёновна, строгая. Это её второй брак. Первый раз была замужем за Рудневым, он погиб на войне, от него было двое детей, сводные брат и сестра моему тяте: Василий Афанасьевич и Степанида Афанасьевна, мать Миши Тоута[3].
Когда дед Александр приехал в Сибирь, был холостой, посватался к Агнизе. У них дети Егор, Николай, мой тятя[4], Иван[5] и Агниза[6] – высокая, говорят, я на нее похожа.

Дед Александр знал все молитвы и молился богу, был строгий. Когда учились в школе – мой брат Семён в четвёртом, Алексей в первом, а я во втором классе, – жили у них на квартире, и дед всё бегал за нами с ремнём. Агниза тоже была строгая, раз стукнула меня казанком[7] так, что чуть руку мне не сломала, за то, что я, убирая со стола, опрокинула и сломала солонку.

Дед Никита был высокий, здоровый, суровый, бил свою жену Екатерину Васильевну – маленькую, шуструю, добрую. Помню, в 38-м году, когда училась в первом классе, у деды Никиты жил в бане его отец Кон Титович, сосланный в Сибирь, кажется. Говорят, в Баргузинском районе на Глинке он организовал своё строительство, был там главным. Но это так говорят, не знаю.

У них были дети Афанасий, Платон[8], Александр, Степан[9]; Риммонья[10], у неё пятеро детей – мы; Анна, у неё трое: Степка, Лёнька, Людка, и Мария[11], у неё одна Тамара[12], спортсменка по конькам, у которой двойнишки – Сашка и Ирка Ярёменко, живут в городе.

У Степана было восемь детей, его жена – моя крёстная. Он почему-то всё время сидел в тюрьме, «рука с клеем была»: то корову застрелит, то верёвки в колхозе украдёт, то муки утащит.

У дяди Афанасия был дети Коля, Маруська, Татьяна, Алексей и Сашка. Коля убит на войне. Маруська умерла парализованная и в плохом уме лет в 20. Когда ей было 12 лет, мы бегали на пожар, а пацаны поймали мышь и засунули ей за шкирку, и её от страха стали бить припадки. Красавица Татьяна была спортсменка, каталась и повредила ногу, ей её отняли по лодыжку. Она жила в городе, работала в КБО (комбинат бытовых услуг) портнихой. Сашка сейчас живёт в Нестерово, хорошо живёт.

У дяди Платона с женой своих детей не было, чужих растили.

Дядя Саша был инженером на дороге, простыл и сильно заболел. Его повезли в город, но он умер по дороге в селе Уточкино недалеко от Улан-Удэ, там и схоронили. Был молодой совсем. Спустя несколько дней у него родился сын Юрка, жена как раз в роддоме была, когда дядя Саша умер. Юрку в 18 лет укусил энцефалитный клещ, и он сделался инвалидом. Они переехали в Майск, и там на рыбалке Юрка запутался в сетях и утонул.

Все дедушки работали на «помещиков»-единоличников, эти единоличники и сами работали, и работяг нанимали. Вот у них и работали, выживали, как могли. Пенсии не было, ничего не было.

Мы жили в селе Гурулёво[13], дом был на окраине деревни, а дальше – степь и степь. В доме ничего не было: ни постели, ни кроватей, спали на палатях, шушлачок подстелим – и спим. Нас было четверо братьев и две сестры: Кеша [14] - с 1923, Семён[15] - с 1926, я[16] - с 1929, Алексей[17] (звали его Лёнька), Володя[18] - с 1933, Полина[19] - с 1935.

До 1935 года мы жили в Гурулёво, а в мае переехали в Кику[20]. Там открылся леспромхоз, и тятя пошёл туда работать. До этого он был единоличником, работал на «богатеев» за муку.
Переехали в Кику. Там дом у Лобыциных пустовал, туда и пустили нас. В октябре родилась Полина.

Прожили в Кике год – и умер Кеша, мне тогда 7 лет было. Кешу мы звали «братька», у него случился менингит, по жаре искупался в холодной Кике, – и ни машины, ничего. Пока мама ходила просить лошадь свозить в амбулаторию за 21 килòметр, он умер.

Потом мы купили домик у стариков Марковых. Потом в школу пошли, то-сё.

Жили хорошо, дом купили, теперь там Федька живёт, а потом у неё с головой что-то сделалось неладно. Они стали дома её замыкать, а если не закроют – она босиком куда попало убежит.
Когда мы в Кику переехали, тятя был на военной переподготовке, а Кеше братишке было 9 дней, поминки делали. Вот Тамара с родителями приезжали, ещё фотка есть, она в бусиках, родители молодые, братья там, я.

Саша её привозил к нам в Устье, она всё метёт-метёт языком, а соображенья нету. Говорит, останусь у тебя, я говорю: «Оставайся, живи». Сашка говорит: "Она тебе спокою не даст". Увёз её.

Саша с Ирой в одной ограде в Улан-Удэ живут, и жена у него тоже Ира.
Тамара умерла 7 января 2015 года, вот два года было.
Феде ступню отняли, второй год не заживает, звонили нам недавно, просили медвежий жир.

Семейские – русские старообрядцы Сибири.

Были переселены из Речи Посполитой, скорее всего, из районов Ветки, ныне города Гомельской области Белоруссии, где после церковного раскола 1654 года образовался центр русского старообрядчества, преследуемого на территории России светскими и церковными властями. Первый разгром Ветки произошёл в 1735 году, и старообрядцы были переселены в Восточную Сибирь и Забайкалье. Эти события получили название «Первого выгона», или «выводки». В 1765 году произошло второе выселение, в 1795 – третье.

Откуда пошёл род Чебуниных

«Байкальские легенды и предания». Фольклорные записи Л.Е. Элиасово. Бурятское книжное издательство. Улан-Удэ, 1984. Стр. 117-118.

При царе Алексее Михайловиче в религии раздор начался. Всей смуте начало положил Никон, верный слуга царя. Он исправлял старые книги и сказал, чтобы больше двумя перстами не молились, а в употреблении чтоб трехперстие было. Наш предок Вавила Чебунин жил тогда в Ярославле, занимался крестьянством, за старую веру стоял крепко. Он, как о законах Никона услыхал, сразу всю деревню против него поднял, и объявили те мужики все новые книги ересью и в бега пустились. Аввакумовцев царь с Никоном шибко невзлюбили, они старались всех правоверных на тот свет угнать, потому что стали староверы со своих родных мест бежать подальше от еретиков.

Сколько уж лет бегал Вавила, не знаю, но под старость лет оказался он со своей семьей на той стороне границы, кажись, в Польше. Там от сыновей Чебунина Вавилы семей с десяток стало. Через сотню лет, когда от Вавилы правнуки пошли, Катерина царица их начала скопом в Сибирь гнать. Некоторые Чебунины дорогой убежали, на Алтае скрылись, а Ферапорт Чебунин, правнук Вавилы, дошел до Тарбагатая. С ним в этот край два сына пришло, Мефодий и Исай.

У Мефодия было восемь сыновей, а у Исая – девять сыновей да четыре девки. Тут, в Тарбагатае, они все расселились, и от них постепенно весь род Чебуниных зачался.


Подробное описание быта семейских и упоминания о Чебуниных в записках декабристов - в конце записей, после основных историй.

Отец моего Михаила – Артамон [32]. Его родители – Феонья [33]-повитуха и Фёдор, семейские [34]. Феонья говорила Степаниде [35], жене Артамона: «У твоих братьев рот до ушей, как у лягушек, а у моего Антамона – как копеечка». Братья и сестры Артамона: Евсей, он погиб на войне, Марья, Александра, Евдоким. Родители родились в Тарбагатае [36],и в 1916 – 1917 годах закочевали общиной оттуда в Кику. Родители Степаниды, Ивлей и Марфа Заиграевы, тоже семейские, вместе приехали.

Ивлей был жестокий, когда выпьет, избивал жену Марфу так, то ей рубашку от крови отмачивали, чтобы снять. У них было шестеро детей: Агафья, Степанида, Егор, Аксён, Аксинья и Татьяна.

Татьяну, младшую, Ивлей не хотел, и когда ей было шесть месяцев, выломал окно и в зыбке [37] выбросил её за окошко. Девочка на испуге сделалась калечной: горбатенькая выросла, плохо говорила, умишком слабовата. Её вырастила Степанида. А Татьяна жила долго, даже когда мы с дедушкой поженились, с нами жила, всё по дому делала, няньчилась. Когда ходила работать в Гурулёво копать картошку, прижила там ребёнка. Родила, назвала Филиппом, а старшая Агафья записала его на Артамона, забрала и отдала в детдом. Татьяна кричала: «Не одам, не одам свово ребёночка, сама рОстить буду». Потом уже, не так давно, позвонили Антонине: «У вас есть брать Филипп Артамонович», а она не сразу поняла, какой брат. А что там было дальше – не знаю.

Как полюбил её, так пошёл в Гурулёво свататься. А родители отдавать не хотели. Он остался у них в палисаднике, осаждал их, обещал Ульяну зарезать, если не отдадут. Ульяна младше его была, с 32-го года. Вот в 51-м году 14 января они поженились.

Их сестра Тонька маленькая была, три года ей, говорит мне: «Шулька, Шулька, Воська-то Вульку из Гурулёвой на кошёвке[46] привез!».

Изба, где мы жили, была как кухня в Устье[47], два стола стояло, кровать, стул, печка. Тут и устроили Осипу вечер типа свадьбы. Степанида взяла рушник[48], хлеб, соль, кричит: «Антамон, иди, поздравь молодых!», а он отвечает, даже не встал, не пришел: «Да я отсюда скажу!». Сделали ещё одну кровать молодым. У нас уже Валера был, так и жили 12 человек в одной избе.

Осип с Ульяной прожили много лет, бравенько, дружно жили. Первый мальчик у них был Коля, они тогда еще в зимовьюшке жили. Мальчику было два годика. Осип ушёл на охоту, а мать занесла в дом холодной воды со льдом – он её и наглотался, пока та не видела. Увезли его в больницу, 45 километров от Кики. Там был хирург Недорезов. Разрезал Коле горлышко, поставил трубку, откатили его в навроде реанимации. И ни воды, ни врачей, ничего нет. Ульяна с ним сидела, звала, но он умер. У него признали потом дифтерию, но это ангина была, ангиной замучался. Осип пришёл когда с охоты, плакал, хотел зарезать хирурга, разбил им всю больницу. Наш дедушка Коле гробик сделал со стеклышком, где лицо, так он в глазах и стоит, бравенький парнишечка был.

Потом у них Таня родилась, у нее три сына и дочь. Потом сын Вася, Осип его очень любил, даже взрослого называл Васечкой, в Кике живут.

Осип в старости пролежал год до смерти, а Уля после него ещё лет 5 прожила. На ноге у неё язва образовалась, она её свиным салом лечила, никуда не обращалась.

Ульяна красивая была, про неё много слухов ходило. Осип никому не верил, любил её. А Степанида всё караулила, когда Осип на охоту уходил. Осип на мать рассердился, что она на Ульяну наговорила, и всю жизнь с ней не общался.

Когда Степанида заболела, мы с дедушкой приехали, она всех детей позвала – посмотреть на них. Она говорит: «Хванка с Шуркой молодцы, всегда чаю привезут, не то, что Петька. А почё Оськи нет?». Петя обиделся, убежал.

Осип и на похороны к матери не пришёл, и Васька не пришёл – не знаю, почему, мать его называла «тюремщик». А на поминки оба пришли, и сестра Тонька схватила ружьё, обоих застрелить хотела за обиду за мать.

В 47-м пришёл домой, а в зыбке - сестра Тонька. Степанида рассказывала: «Хванка пришёл, спросил, это чей, а мне стыдно ответить, говорю, наша…»

В 48-м мы сошлись, ни свадьбы, ничего не было. Он работал десятником в леспромхозе, а в Гремячинск ко мне ездил на выходные. В 50-м родился Валера. Жить негде, он зовёт меня домой к старикам, а куда там! А у мамы дедушка Александр, тятин отец, уже лежал больной. Когда Осип в 51-м году женился, дед наш сделал ещё одну кровать из дерева.

14 января на свадьбе Осипа я вприсядку плясала, а 17-го Боря родился, Валере было год и пять дней. Кровати на свадьбу вынесли, дома ничего нет, все двенадцать человек брёвнами на полу спят, а Валера в кроватке. Ночью мучилась, а где рожать, думала на мороз выйти, там родить и заморозить, прости господи.

А утром хлеб ставить, печь. К Степаниде пришли в гости старухи, они с ними на праздник собиралась идти, мужики дома были. Пришла Феонья, мать Артамона, повитуха. Посмотрела, говорит: «Вы чо тут сидите, баба рожать собралась». Все разбежались, Боря родился. Ульяна ему крёстная.

Потом мы свой дом построили. Степанида дала нам тёлку. Сначала жили в зимовье, потом в бондарке, где бочки делали. В бондарке Таня и родилась. Наутро пришёл тятя, а Боря говорит: «Ой деда, деда, а у нас Танечка на печке» - так её и назвал. Пока Михаил ходил за медсестрой, я сама Таню родила. Мама прибежала, испугалась, а мне так стыдно что-то, я её за нитками отправила, а сама пуповину отрезала и пуп завязала.

После смерти Паны Павлик женился на Зое[52]. Кудрявая была, поваром в лесу работала. Она его давно любила и налюбоваться не могла. Ей 48 лет было, ему 53, они Павлика смастерили. Она думала, у неё опухоль растёт, к врачу не ходила, а потом эту "опухоль" и родила.

Зоя попивала. Приехала как-то на работу с похмелья, ей дали похмелиться «рояль» неразведённый, она выпила и умерла.

Павлик ушёл жить к сыну Сашке, у него жена - литовка. То ли обидели его, то ли от тоски сходил он на могилки и в лесу повесился. Полгода не могли его найти. С осени до весны провисел, одни кости схоронили. Такой аккуратист был, чистюля, всё с веничком ходил, на речку бегал кастрюли до блеска намывал, грибы и ягоды собирал.
Пал Палыч, которого они напоследок родили, живёт сейчас в Кике, двое ребятишек у него, Ева и Андрей.

Серёжка у них уехал на БАМ и там потерялся, так его и не нашли.

Сашка живёт с Полиной нашей (Залуцкой) через стенку. У них два парня и Таня была. У Тани лет в 7 или в 9 заболела нога. Полина к ним пришла, увидела, что у девчонки воспаление пошло на ноге, вот как молния по ноге блеснула. Отвезли её в Турунтаево, сделали операцию, а она из наркоза не вышла, умерла.

Вася пришел, женился на Розе-богомолке, привёз её из Казахстана, где срок отбывал. Комяга, неряха. Жили в Курумкане.

Наш Валера у них был, говорит: «Ой, мама, у дяди Васи пальцем негде ткнуть, грязь такая». Из Курумкана вернулись в Кику, родился у них Гена Городилов, они не регистрировались. Вася уйдёт в леспромхоз работать, а она дома сидит и даже не убирается. Простыни чёрные были, как голяшка [53]

Потом Роза заболела, увезли её в Селенгинск, там и умерла, там и закопали. Сын уже большой был. Вася жил один, Антонида ему еду таскала. Стал болеть, пролежал неделю в больнице в Турунтаево и умер. Мы с Андреем ездили его хоронить. Сын Генка живёт в Кике, женился на родне, но ничё, живут.

Сын от Гали, Женька [54], тоже сидел долго, сейчас живёт в городе, а летом тут на Глинке.

Наташа учительница, труженица, целый двор скота держит. У Володи то ли сердчишко, то ли что, умер. Аннушка, как Володю и Игоря схоронила, стала выпивать и курить, а до этого – никогда. И вот выпила, закурила одна дома, и задохлась дымом. Мы с ней общались, добрая такая была.

Антонида, как его родила, жила с родителями[55], приняли – куда деваться, братья тоже ничего ей не сказали, не осудили[56]. Витьке года два-три было, она вышла за Уржумова[57] охотника. Охотился он не для еды, а для куража. Лет на 15 её старше был.

От него родила Серёжку [58], и Юльку. Сережка уже десять лет инвалид – ему деревина на позвоночник в лесу упала в тот день, когда деду Мишу нашего хоронили, Тоня на похороны не приезжала. Жена у Серёжки хорошая, по молодости хулиганила, наркотики, что ли, курила, или говорили так. Сейчас в магазине работает, а он дома на коляске.

Уржумов Тоню бил, как выпьет, за волосы таскал, диковатый был. Очень её ревновал так. Она тоже вообще-то диковатая, с характером. Они разошлись[59], она троих сама рòстила.

Потом она вышла за старика, ему лет за пятьдесят было, она ему в дочери годилась, у самого взрослые дети были[60]. Гриша на ЛВРЗ[61] начальником работал, а она мастером лес принимала. Гриша участник войны, спокойный, хороший, детей помог ей вырастить, очень её любил. Она теперь Трофимова, не Уржумова. Машину купила, Витька ездит.

В мае был конец сезона. Сделали большой плот, люди погрузили на него хозяйство, кур, свиней, а у нас только мы и кроватка. Река быстрая, бурная. Я только взяла Валеру пососить, и тут раз – залом, кривляк на реке, то есть зигзаг, резкий поворот, и ветка черёмухи схватила кроватку, подцепила, подняла и выбросила в реку. Никто даже опомниться, сообразить не успел.

В Турке жили у Анатолия, у них Петька маленький был, у нас – Валера, я не работала. Когда Валере 9 месяцев было, переехали в кику. Где жить? У Чебунят двенадцать человек в маленькой избе, караул!

Накануне рождения Бори, 16 января, я ездила в Гурулёво за монатками [62], как вернулись – спрыгнула с кузова грузовика. А еще до этого, 14 января, вприсядку плясала. До утра промучалась, а на утро в десять часов свекровь собралась идти на гулянку, все мужики дома. И две старухи пришли Степаниду ждать.

После свадьбы Осипа даже кровать в дом не затащили, всё на пол, на полу тут же и родила. Пришла Феонья, повитуха, мать Артамона. Холодно в избе было, аж окошко обмерзло. Феонья держит Борю на руках, а от него пар идёт. Феонья кричит: «Дайте во что парнишку завернуть», а у меня ничего нет, ну то есть вообще ничего. А свекровь ушла, ей всё равно. Ульяна, молодая, тряпку притащила, Борю завернули. Притащили лоханку, помыли его.

Дед наш поехал в Гурулёво за военным врачом. А в деревне говорят, что Шурка урода родила! Плясала же, с машины прыгала. Врач приехал, говорит: «Да кто сказал, урода? Вон какой мальчик!». А Боря славный был, ручки-ножки крепкие, как перетянутые сразу же. Через три дня у него по телу нарывы пошли, он простыл, как родился. Спал на столе, негде было. В четыре месяца упал со стола, весь разбился, из носика кровь шла.

Артамон спал в бане, негде было. Очень любил пить чай, Степанида на него ругалась: «Дудка, всё никак не напивашься». А он ругался: «Понабрала их всю избу, понаплодили». А мне каково это слушать.

Как-то раз сосила Бою, а Валере годик с небольшим. На печке у нас валенки, портянки сушились. Степанида его на печку посадила, а сама ушла, мне не сказала. А он на занавеску навалился и грохнулся. Вот страху мне было! Но ничего, не разбился.

Как-то в очереди стяла до утра, три яблока дали и сахару. Валера был маленький, Боря тоже. А они не знают, что такое яблоки. Они сели и катают их туда-сюда, как мячики. Вот такая жизнь была, это был 52-й год.

Мы от стариков когда ушли жить, Валере было два годика, а Боре – годик, это был 53-й год, Тани ещё не было. Сказали, что Сталин умер. Ой, я так плакала, надо же, плакала горькими слезами.

А потом сказали, что он «узюрпатор», ну кровопийца то есть, он сколько людей погубил. Культ личности ему приписали. Он войну выдержал вон какую. А дедушка не плакал, не расстроился, он знал.

Валера, когда ему 9 месяцев было, он титю бросил. У меня молоко было жидко совсем, он не насасывался и всё время ревел. А когда мы приехали к свекровке-то, она говорит: «Он у вас голодный, поэтому ревёт». Она ему хлеба намочит с сахаром, и в большую марлю затолкает – и он её насасывает. И всё, парень замолчал.

А чем кормили, чем попало. Потом мясо ему давали: кусок мяса звериного ему затолкаешь – он сосёт. Кашку варили, манку, овсянки тогда не было, жёлтенькую цеплячью – пшенку. Из хлеба тюрю делали: молока скипятишь и хлеб размочишь.

Валера маленький плакал, а Боря спокойный был. И Валера его везде за руку, нигде не бросал, дружненько. И все их куклятами звали. Играют-играют во дворе, а Боря ляжет и так и уснёт на солнышке. Валера до четырёх лет не говорил, пе-ме только. Придёт и говорит: «Тамя тёля пи», значит «там Боря спит». Я пошла туда, а он на брёвнушко головушку положил и спит, я его домой на руках принесла. Они не дрались, дружны были.

В четыре года у Валеры инфаркт был. Он случился, когда Колю Осиного хоронили, наш дед ему гробик сделал. Тане три месяца было, у меня заболела печень, лежала в больнице. Дети натосковались, Валера с тоски заболел – и вот инфаркт миокарда, у Бори – двустороннее воспаление лёгких.

Ко мне в больницу приехали: «У тебя оба сына помирают», я так и не долечилась, вернулась. Валера спал и спал, температура 39-40, не ел сутки. Доктор Бондаренко, военный врач, сказал: «Если есть попросит, будет жить. Если до 12 лет доживёт – то долго жить будет, ничего ему не сделается». Ночь ночевали. В избе куры, поросёнок, а тут Валера сам из комнаты шагает ко мне на кухню, да такой большой показался: «Мама, я кушать хочу. Пельменей и черемухи». Сварила ему пельменей, мы их магазине коробками брали, ягоды не было, Дуся принесла моченую с сахаром.

В 12 лет Валера с кедра упал, когда в Кике в орешник ходил. Друг его 4 километра на себе нёс. Петька, дедушкин брат, прибежал, говорит, Валера без сознания. Мы с дедушкой с покоса два километра прибежали, он лежит в уме, а ходить не может. Скорой нет. Мы с дедом его в кабине на КРАЗе в больницу повезли, голова у меня на коленях, ноги – у дедушки. Через 15 километров скорая навстречу идёт, остановили. Врач положил его на носилки, сказал везти домой и пусть лежит на досках. А потом уже рентген сделали. Всё нормально, вырос какой здоровый, сильный, спортсмен, сколько плавал – и надо же так утонуть (Валера утонул в Усть-Илимске. На день молодёжи переплывал на спор Ангару. Он хорошо плавал, на флоте служил. У него в воде захлопнулось лёгкое, мгновенно умер).

Таня тоже спокойная была, водилась с младшими. Они раз пошли на каток, на горку, она ещё не училась, однако. Я в бане стиралась после работы. Таня покатилась с горки, а на неё все сделали кучу малу, и ножку вывихнули, ножка вылетела в бедре, она упала. А тётка Капа, соседка, шла за водой, она её притащила. Ох, караул, что делать? А там был костоправ старик, мы его позвали, он ей, бедной, ногу налаживал, а она аж описалась. Чем-то намазал, никуда, ни в больницу, не ходили. А потом нога дала о себе знать. Таня всё то упадёт, то занозку посадила раз в ножку, и она болела у ей долго.

А раз она пошла с молоком. У меня учителя молоко помесячно брали, и ей отдали деньги. Она обратно шла, там лава была – воду черпали – и она на лаву встала, а деньги выпали, она и не заметила. Она потом домой приходит, хвать – а денег нету! Так заплакала, пошла искать. А я говорю: "Да не надо, доча".

И потом ещё неделю дома была. Это вот было в субботу, и в другой понедельник – я не могу, вся опухла. Ребятишек надо в школу провожать, Валера уже во второй класс ходил, он рано пошёл, и Боря должен идти в первый класс. А потом пришла невестка и говорит: «Ты чо, Шурка, думашь, сдохнешь, оставишь троих».

Ходила грузовая такси, брезентом крыта, а дождь лил, я за мост туда ушла, села, приехала в больницу в Турунтаево 45 километров. Там приёма нету, а я села у регистратуры в уголочек и сижу, у меня уже движенья нет никакого.

Подошла ко мне медработник, говорит:
- Вы откуда, чего сидите? Кто вас сопровождал?
- Из Кики, никто не сопровождал, сама приехала.
- А вы кровите?
- Нет.

А я бледная уже как смерть. Она меня сразу под руки и повела, и говорит: «Врач спросит, кровишь – нет, говори, что кровишь; если скажешь, что нет, тебе делать ничего не будут, а тебе скоблёжку надо делать. А нет - сдохнешь».

Положили меня потом, девять человек в палате, меня все боялись, что помру, бледная, крови совсем ничего нету. Стали брать анализ на кровь, а её нету, не течёт, как марганцовку жиденькую набрали чё-то маленько, и сразу же мне системы поставили, капельницы. И наутро меня понесли очистку делать, у меня уже заражение пошло, они когда открыли - хирург там, гинеколога не было, и детский врач – наставили мне уколы, так когда матку открыли, запах вообще караул, и говорят: «Как она выжила?! За счёт сердца только, здоровое».

Спрашивают:
- Сколько у тебя детей?
- Трое
- А почему ты не приехала?

Тогда законно же было уже, по 50 рублей заплòтишь, там сделают, а то оставила сиротами бы их. Ну и всё, поскоблили меня, и всё.


Это было до Коли после Тани. Потом Коленька родился в 59 году, беременность хорошо отходила, дома его родила. Мне сказали: «Не надо дома рожать, надо тебе в больницу», а у меня трое детей – куда я их оставлю? Тут коровы, свиньи, курицы – всё. И Колю в новом доме уже родила, Бог миловал.

А когда Андрюшей беременная была, у меня рука не поднялась – никак, вот знаешь, Оля, никак, не смогла. Андрюша тоже дома родился.

Дедушке я не рассказывала, что делала. Когда он на рыбалку тогда поехал, говорит: «Не вздумай чё-то делать, сколько будет, столько и рожай». И вот когда Коленька родился, так дедушка радовался, по улице кричал: «Четвёртый король родился, четвёртый король родился!» И потом звал его «годок».

Дедушка маленьких любил, очень даже. Везде их с собой брал, на моторолке катал, на рыбалку. Ребятишек любил, особенно Таню, доча родилась. А Танечке и досталось: Андрюху на спине везёт, а Колю за руку держит. Мы идём с покоса, а они как «Дети в грозу» сидят на мосту, караулят, когда мы придём.

У нас в то время голубь жил. А дедушка в блюдце водки нальёт и хлеба накрошит. Голубь наклевался, напился, и давай ко всем драться, на всех кидаться – вообще чудо.

Коля был немного как нервный от ревности. Ему год и 11 месяцев было, когда Андрюха родился. Я начну его целовать, обнимать, сосить, а он смотрит и говорит: «Ага, Андюську так целуете, а меня так нет!». А его тоже целую, а он вихрастый такой, беленький. С Андрюхой они потом дрались, постарше, в школе.

Коле было лет пять, а Андрюше годика три, и Коля считал, что он взрослый, большой, Андрюшу с собой не брал. Петя, Полинин, постарше Коли на два года был.

Коля взял дедушкин охотничий ножик острый, и они пошли в лес, Андрюшу не берут. Он за ними бегом, догнал. Зашли в лесок, там пень, а на пне бегали мураши. И они давай ножиком рубить мурашей на пне. Коля пальчиком показывает: «Вот, вот, мураш, мураш», а Петя его секанул и отрубил пальчик совсем, с ногтём, он на одной жилке у него болтается.

Он прибежал домой весь в крови! Я так испугалась! Как схватила его за пальчик, зажала и повела его на медпункт далёко, за мостом. И руку не отпускаю. Пришли к медичке домой, а она мою руку разжать не может, и я не могу. Потом разжала, пальчик завязала, чем-то намазала, обработала – и всё. И ты знаешь, он у него прирос! Я с испугу горячая была, и пока шли, он прилип и зарос, всё приросло, потом только совсем чуть-чуть кривой был.

Андрюше года два было. Мода была над кроватью фотокарточки в застеклённой раме вешать, между портретов. Он лежал на кровати и кидал, и кидал валенок, попадал в рамку. И попал же! Рамка слетела, упала о кондырь, стекло разбилось, и ему стеколка клином прямо вот сюда, ниже глаз, где веко, заткнулась. Ой, караул! Я подскачила, в добрый час, выдернула стеколку, и прилепили ему подкустку – трава такая есть. Как не в глаз, Господи, прямо в мягкое место, как от кости повыше! Но ничего, Бог миловал.

Потом годика три ему было, мы пришли с покоса, в конце июля это было. Дедушка литовки отбил, я пока ужин готовила, смотрю – Андрюшка бежит весь в крови, уронил эту косу, и переносицу она ему перерубила, хрящик. Он молоденький, три годика. Схватила его за нос, прижала, опять же эту подкустку положили, ни к врачу, никуда не ходили. Ну и зажило у него, до сих пор и под глазом, и на переносице шрам есть.

А когда мы переехали в Усть-Баргузин, ему годика четыре было. У меня утюг сломался, сделалось что-то. Андрюша взял его и давай чинить чего-то. А потом включил, и свет угас везде, вырубило всё. А Валера с Борей печатали фотографии в бане, и всё везде замкнуло. Вот так он в четыре года утюг отремонтировал!

Я пятерых родила и ни один раз в декрете не была.

Валера родился. Ему год и пять дней – Боря родился, а куда пойдёшь. Потом дедушка состроил место, где жить то ли в бане, то ли где. Он потом там печку склал, окошки застеклил, мы там жили с 51-го по 53-й. А потом деда отстроил бондарку, и там у нас родилась доча Таня.

Там потом у нас сделался надомный ларёк, отгородили, и я там торговала, а Таня ходила, ползала ко мне в магазин, конфетами шуршала. Там пожар случился, нас эвакуировали, и стали мы строить свой дом. В 54-м году приехал леспромхоз, понаехали всякие разные, тракторы, дедушка работал в леспромхозе, лес навозили и опять давай дом строить. Бабушка Стёпа нам тёлку отдала, мы поросюшку купили, она опоросилась, двенадцать поросят принесла, мы этих поросят продали.

Мы перешли в дом в 57-м году, в свой уже. Деда там застеклил, сам рамы сделал, сам поставил, а потом стал у меня просить на четушку, ну, выпить, он пьяный был, а я ему не дала. Он взял лопату и все пять окошек выстегал напрочь лопатой. Потом сам же стеклил и снова рамы делал. Караул!

А потом пришёл Володя и вытащил из моторолки какой-то шланг и мне отдал: спрячь и не давай. Я его спрятала. Пошла корову доить, а дедушка из-под стула как пинкаря мне даст! Я под корову упала, с подойником, и всё, покою никакого нет.

У нас чушки были, я взяла ведро и пошла к маме труху собирать, а он не отстаёт от меня: дай и всё шланг, ехать ему надо! Потом чё делать? Он меня ударил, а я не растерялась, и этим ведром как ширанула ему, и прямо в лоб, и рассекла ему лоб-то. А на ём была новая рубаха в клетку, короткий рукав. Коля с Андрюхой тут коло меня, все в крове', а я упала и телогрейкой закрылась и лежу. А Валька Угрюмовска, соседка через забор, видит: ребятишки все в крове'! Старшие на крыше стояли, Валера и Боря, а Таня где была – не помню, лет ей 10 было уж однако.

Я лежу, а Валя эта побежала к маме, она рядом жила, и говорит: «Тётка Риммонья, Михаил Шуру убил! Она лежит на полу, ребятишки в крове', он в крове', ой караул!». Мама прибежала, испугалася. Я выскочила за ограду, а он меня догнал, как меня поймал – и об забор, головой моей об забор, а своей головой меня в грудь на калган вот так.

Мама прибежала, Полина, отобрали меня, всё. Он потом ушёл к матери. А мы заложились, на палку закрыли, чтоб он не пришёл. А утром я встать не могу, он мне всю грудь-то отбил. Потом приходит дядя Ося: «Вот, а если б ты его убила?!» Я говорю: «А если б он меня убил? Ребятишек оставили бы сиротами?». Потом мама пришла, корову подоила.

И развод. Приезжали из поссовета, разбирались, что вот он, вояка, стахановец, да так разве можно делать. Ну всё, развод, не будем вместе жить, не приходи. Ну чё потом, помирились. Потом приехал председатель поссовета, он (дедушка) подписку дал, что не будет такого больше. А что сделать, куда деваться, пятеро ребятишек. Ну и потом помирились. И он потом добрый стал, не стал больше так делать.

Всякое бывает. Всяким перышком полиняла, и синим, и красным, и зелёным.

Мне было пять лет, это был 34-й год, мы ещё в Гурулёвой жили, где родина моя. У нас было четыре парнишки и я одна девчонка, Полины не было ещё.

Дядя Платон, мамин брат, он чё-то долго не женился, а потом с тремя взял, большие дети. Они выросли все, разошлись. А они с бабушкой Натальей жили в Хаиме. И он меня всегда возил к себе на кошёлке, в тулуп завернёт меня. Привёз меня зимой туда, в Хаим, от Гурулёво 30 километров. Дядя ушёл на охоту. Он зверей бил, белок бил, а тётка Наталья стряпала хлеб в русской печке, и делала сверху чем мазать – яичко на сметане наладила. Хлеб спёкся, она его вытащила, на скамейку поставила, закрыла тряпкой, полотенцем. И молоко с вечера настоялось, пенку в русской печке плавили.

Я не выдержала, говорю себе: "Ну попробуй!" Взяла я хлебик, корочку – ой вкусно! Тётя куда-то ушла, меня замкнула. Я одна, чё делать? Остальную булку ободрала, потом смотрю – молоко стоит, а пенка-то какая! И попробовала, и попробовала, и всё уговорила, всё съела. Чё делать?

Она потом приходит, хватилась, и говорит:
- Ой, чё-то булки-то ободраны
А я ей говорю:
- Ой, тётка Наталья, ты знаешь, крыса вот с таким хвостом приходила! (а хоть бы где крысу-то видела, я их сроду не видела). Я думаю, чё это у ней, смотрю, а она объедат! А я побоялась, под одеяло залезла и боюсь.

Ну, вру ей. Потом она стала чай варить, и говорит:
- Ой, пенки-то тоже крыса съела?
А я ей:
- Да-да, я забыла тебе сказать, она ободрала, а потом пить захотела, залезла в кастрюлю и выпила все пенки.

Потом приходит дядя вечером. Сели ужинать, а она ему говорит: «Дядь, у нас крыса завелась двуногая, с большим хвостом, булки унесла, пенки все съела». А мне стыдно, что я соврала, стыдно! Я молчу сижу. И решилась я убежать. Дядя говорит: «Надо было крысу-то наказать».

Я подумала, что меня бить будут. Я выскочила из-за стола, есть ничего не стала, мне стыдно, а обутки – ичеги были, я их надела. Мне спрашивают: «Ты куда?» «Да на улицу». А зима, холодина, дядя говорит: «Вон там ведро, в ведро пописай, не ходи на улицу и ложись спать». А я вредная была, да и потом стыдно, караул. Я пошла и давай плакать, ой, что я рыдала от стыда, что соврала. Они давай меня уговаривать, по голове меня гладят. Дядя меня любил, своих-то не было, а я в семье одна девчонка была.

Я не сказала, что это я съела, раз сначала соврала. Я хотела сказать, мысль меня тревожила, что надо сказать правду, надо, надо, мне бы легче было. А мне потом тяжко, я затосковала – домой и домой, и дядя меня потом увёз.

Дядя зверей бил, и я видела голову большую и ноги, она палила их, тётка-то. Я к соседским девчонкам ходила, а соседка спрашивает: «Че тётка делат?» «Ноги палит, вот таки большущи, голову палит» - и всё высказала. Соседка потом тётку Наталью спрашиват:

- Да каки ноги, откуда вы их взяли?

- А ты откуда знашь?

- Да Санька ваша сказала всё.

А тётка Наталья потом и говорит: «Ты не подумай, мы осенью корову убили ещё, а ноги-то лежали, и голова коровья». А дело уже перед Рождеством было. Тётка потом домой приходит и мне говорит: «Саня, нельзя говорить, дядю-то в тюрьму посадят». Нельзя было зверей бить, запрет был.

Шесть или семь лет мне было, это было в 35-м году, мы только переехали в Кику и жили у Лобыцынских. Про Лобыцыху говорили, что она колдовка. Они с мамой раз поругались, так она зыбку с Полиной под дождь вытащила и оставила. Потом брат Кеша увидел, занёс обратно.

А там в доме были окошечки и полки на улицу, как холодильник. Туда молоко, сметану наставили. Кладовок-то не было, на окошечки ставили.

Катьке Заиграевой столько же лет, как мне было. К нам приезжали знакомые какие-то за ягодами, ягод в Кике много было. Сметану, творог привезли, на окошечко выставили, а сами ушли за ягодой. А тятя мой, покойничек, на рыбалку ушёл, речка рядом была.

А высоко окошечко-то, а мы ещё маленькие. Мы подтащили скамейку, на скамейку поставили стулья, чтобы добраться до этого окошечка. Открыли его, и сметану пальцàми хоп-хоп-хоп! Из стеклянки сметану, довольны такие, обрызганы все, сметана течёт! И не слышали, как тятя пришёл. А мы увлекаемся сметаной. Он потом подошёл, и, помню, у него целая охапка рыбы на прутике наздёвана была, хариусов свежих. И он меня как хлестанул! Я слетела с этого стула, Катька тоже – мы не ожидали!

Он меня и не бил никогда, но а это же пòкость: люди приехали, им кушать надо, а мы вот учинили. Ну и чё. Я потом заплакала, Катька убежала. А у нас сарай был, там лежали пошевни – сани с кузовком, на них назём возили. Я залезла под эти пошевни, сижу там. А девчонка-то я одна была, Полины ещё не было. Мы в мае переехали, а это было в июле или августе, а она в октябре родилась. Я сижу, спряталась, короче, а они меня потеряли.

Мама на работе была, пришла: «Где Шурка?» А нет меня, тёмно уже, вечер, я заснула там. Пошевни опрокинуты вверх ногами, и вроде как крыша получается, я там и задремала. Алексей был братик, Володя – они мне туда хлебушка притащили. Я не вылажу оттуда, братья родителям не говорят, где я, тихонько хлеб притаскивают. Я там всю ночь просидела. Они меня потом искать давай.

А меня потом прозвали «сметаношна дочь», ягодники-то эти.

Она за мной бежала, а в гору-то ей никак уже, а я побежала в Гурулёво. Там бабушка и дедушка ещё живы были, мамы моей родители, дедушка Никита и бабушка Катерина. Я к ним и прибежала. Потом приходит Маруська двоюродная сестра моя, дяди Афанасьева дочь, ровесница моя, но в школу уже ходила.

Говорит: «Пойдём, Санька, – меня Санькой звали – в школу». Я говорю: «Я чё пойду в школу-то». Я азбуку знала, таблицу умножения знала. Ну и пошли мы с ней в школу.

А учитель был Иван Григорьевич Козлов, хороший, он потом говорит: «Буквы знашь?» Знаю, и азбуку, и букварь наизусть знаю. Он потом меня вызвал к доске: «Пиши!». Дал не мел. «Де-ти пе-ли хор. Пе-ли хо-ро-шо». Я написала. Вот до сих пор помню! Он мне даёт тетрадку и карандаш: ручек тогда не было, карандашом писали.

И говорит: «Всё, я записал тебя в школу». А уже второе полугодие, после каникул. «Приходи, - говорит, - завтра в школу». Я пришла домой к бабушке с дедушкой, и тётушка моя прилетела за мной. Сгребла меня – куда я деваюсь - и упёрла меня обратно в Сахарову-то в эту. Ну и замкнули опять, назавтра ушли на работу. И Иван Григорьевич, учитель, верхом на коне приехал туда. А дом стоял в краю деревни, там всего три дома было. Он подъехал, а мы из окошка-то выглядываем, а он говорит:

- Ты почему не в школе?

- А меня забрали, видите, под замком тут в избе сидим.

- А где ваша тётка?

- А она на работе в другим посёлке.

- Я поеду разберусь, как это.

Ну и вот, кончилась моя школа. Куда я?! Потом только на другой год. Дожила в няньках до весны, парнишка умер-то, Гошка, а чё из меня толку-то. Домой приехала. Пошла в школу переростком, девять лет мне было. Первый и третий класс в одном кабинете учились. Один ряд – первый класс, другой ряд – третий. Учитель один, Валентина, жена Иван Григорьевича. Сначала объяснит одним, даст задание, и другим объясняет. Малыши балуются, те старшие работают. А второй и четвёртый тоже вместе.

И там был Ильюшка Затеев, в третьем учился. Его к доске вызвали трёхзначное число умножить на однозначное, а он не умет. Я руку подняла. «Чё скажешь, Чернецкая девочка?». Я решу! Раз-раз, и всё, я таблицу умножения всю знала. И меня сразу во второй класс переводили, а мама с тятей мне не разрешили. Я на одни пятёрки там и училась.

Володька Молчанов, сосед, в четвёртом классе учился, а я вот втором. И заставили его читать. Он читает:

- Хы-а, ты-а.

- Что получилось?

- Труха!

Потом:

- Ры-а, мы-а!

- Что получилось?

- Окошко!

А там рама, окошко на картинке нарисовано.

Вот так и учились.

И вот ещё. Какой-то праздник был, тётка Анна отправила нас за жиром в другой посёлок, тоже четыре дома, за горой, километра два через гору. Пришли мы со Стёпкой, а нам покататься охота. Я залезла на санках, на брюхо. Скатишься с горы, там дом через дорогу, а около дома собака лежала на крыльце. Ворот не было, только заборчики. Я побоялась, что собака укусит, я отвернула и звезданулась об забор. Губу всю рассекла. Ну пришли мы, взяли этот жир. А губа распухла, кровь бежит. Тётка спрашивает, что это. А я говорю, что это меня царята шевяком[63] ударили. Там соседи были Лобыцынские, их почему-то царятами звали. Она меня сгребла за руку: «Ну-ка пошли, ну-ка пошли к ним!». А как я пойду-то, я в глаза их не видела! Ой, караул! Не пошли к ним, сказала, что с горы скатилась.

А праздник был, настряпано было, суп жирный был, как сейчас помню. А какая еда, у меня всё разволокло, губа вот такая распухла! У меня и сейчас шрам остался. Зализала, как собака, к врачу не ходили.

А нас дома не били, пальцем никто не тронул. Никого из детей не били. Один только раз старшего брата тятя ремнём шлёпнул, что он по балясам[64], где мост есть, бегал. Один раз шлёпнул, и всё. И Чебунят не били, не трогали. А вот у Антоновских соседей, подружка там Танина была, вот их зверски били, граблями, ой, караул, страшное дело.

И мы ребятишек не били. Раз только дедушка Борю шлёпнул ремнем, потом сам ночь не спал. Дедушка сигареты какие-то купил, а Боря их выкрал, ему 12 лет было, и где-то курил, угощал. А сосед на крыше сидел, видел это. Дедушке сказали, он посмотрел – пачки нету. А Боря, покойничек, домой не идёт.

Потом в бане лёг на полок, я ему говорю:

- Иди, чего не идёшь?

- Меня бить будут.

- Да кто тебя когда бил?

Ну и деда взял, ремнём его раз ударил и поставил его в угол, а потом сам всю ночь не спал. Мы детей не трогали, я не знаю, как это – бить.

История с рублём – не простым, а с бумажным. Мне лет 10 или 11 было, это было в 39-м или 40-м году. У нас в конце деревни полевые вороты были. Там сеяли пшеницу, овёс, а чтобы скот не ходил, там ворота сделали. Мы бегали их открывать попеременки. Молчановска Нюрка, Гришка около ворот, а мы подальше. Прибежишь, эти ворота откроешь. Тогда курортники в Горячинск ездили, горсть мелочи бросят в траву, потом бегаешь собираешь. Автобусов не было, просто машина полуторка, ничем не закрыта, там скамейки наставлены в кузове. Курортникам интересно, бросят, а мы врассыпную в траве ищем, лазим!

Один раз я прибежала, опоздала. Нюрке Молчановской, она на год старше меня была, ей бросили четыре двадцаткà! В то время это целый капитал – 80 копеек! Ну и чё, она делиться что ли будет, раз она открыла ворота – заработок её. Ну ладно.

Назавтра я пораньше, думаю, побегу. А они где-то часов в 10 ехали. Я прибежала, открыла и закрыла, и мне бросили рубль бумажный. И никого нету главное. Бумажный рубль! И смотрю, прибежал Мишка Молчанов, ему лет 15 уже было, и деда мой, деда Миша, ему лет 14. Прибежали – и давай отбивать у меня рубль этот. Они видели, что бросили. Что делать, я раз – и в рот его затолкала. От они меня пичкали-пичкали, обыскали – ничего нету-ка. Ну и чё, они меня бить давай. Я вырвалась, и по задам, по лесу прибежала. А через дорогу Копыловские жили, и у колодца Петя, годок мой, брат дедушки, меня скараулил и меня как даванёт по башке! Они, видимо, напрямую побежали и его предупредили. Мне так больно было!

Не растерялась. На нём была рубашка шитая новая, ситцевая, розовая, красивая такая, и много-много пуговиц нашито, мода была: три-четыре с петельками, остальные так пуговички нашиты. Я как хватанула и в клочья ему всю изорвала! А рубль у меня весь во рту смок, три дня сушила потом! Но хоть ладно не разорвался. На рубль можно было сахару купить, сахар по 50 копеек стоил. А где я его куплю, у нас магазина там не было. Я его маме отдала, а мама поехала купила какие-то конфеты – по форме косой заплетёны, не знаю даже, что это было, вот она целую косу мне купила, все ели. Целое состояние – рубль!

А дело в том, что воду-то брали из речки, и мимо них надо идти, мимо Чебунят. Они там, около речки жили. А у них Паша был с 32-го года и Вася с 35-го, они меньше меня были. И вот я пойду мимо них, а они палку в грязь ткнут и всю меня грязью затыкают. Я один раз пришла за водой, они на речке обои, Васька и Пашка. А там была такая лава, колода, и с этой колоды черпали воду. Вот они меня одолели, давай меня брызгать, не подпускают меня к этой лаве-то, чтоб воду почерпнуть. А постарше была, схватила, одного, второго, и в воду их столкнула обоих. И коромысло взяла, говорю: «Попробуйте только вылезти, я вам башку сломаю этим коромыслом! Будете мне ещё проходу не давать!». Они, главное, не вылазят потом, я аж испугалась. И потом с тех пор они меня даже не трогали!

Потом, когда с дедой поженились уже, вспоминали эту историю. Они и спрашивали:
- И зачем мы отбирали?
- Откуда я знаю, зачем отбирали. Я его заработала, а вы прибежали, кони!

Вот такая история с рублём.

Ворот у нас не было, только забор из досок. Вечером прилетела сова, села на столб у ворот. Глаза большущие, как у кошки, нос крючком. Села и давай страшно кричать: «Фу-бу, фу-бу». Покричала и улетела.

Ночь мы ночевали одни, а утром унесли птенцов в гнездо. Пришли домой, приехала мама, а тяти так и нет. Мама сказала, что он в больнице в Турунтаево, потому что его подрал медведь.

Тятя шёл утром с костылем и ружьём. Трава высокая, росы много, он обивал её костылём. И прямо на него из травы вышла медведица и кинулась на него. Он успел сообразить и сунул ей костыль в пасть. Она разодрала ему руку – всю как есть, но костыль не дал ей грызть дальше. Она ушла, но сразу вернулась. За это время тятя успел взять одной рукой ружьё и стрельнуть в неё.

Он слышал, что в лесу работают люди, кричал, звал на помощь, но никто не пришел. Он дошел до Гурулёво, до своего брата Ивана, и тот за 9 километров отвёз его на коне до госпиталя в Турунтаево. Мама, возвращаясь с мельницы, зашла к дяде Ване, и тот рассказал, что случилось с тятей.

Медведица полностью изорвала тяте руку. В госпитале он пролежал с полгода. На войну его призвали, служил в санчасти на Востоке. Сталин ведь всех своих годков призвал.

Тарелки были, радио, по ним объявили войну. И сразу всех мужиков забрали. На конях возили. А у Пискуновых детей семь человек. Они все, как волки, завыли. И вот у них Галька была больная. Санька был. Кони пропадали, подыхали, а Санька консервной банкой разрежет шкуру, и мясо это на печке жарит. Без соли, без ничего. Галька болела всё, а исть-то нечего, всё около печки сидела. Ну и всё, и умерла. Ноги опухали у ней. Как-то взяли её за ягодой. А она там упадёт на колени: «Змеи, подождите, змеи!» - на нас. А мы её ждать, что ли, будем?

А тётка Мария забавная такая была, труженица, ей семь человек кормить надо. Вот она бедная. Мы с ней смольё добывали.

А рядом Молчановски были, тоже семь человек. Девчонка маленькая была, перед войной родилась. Отца забрали, он председатель колхоза был, и сына с 25 года, и сразу их убили, и отца, и брата.

А теперь осталось их трое: двое в Братске живут, и одна в Коми. Одного в Братске машина задавила, один в Кике с моста упал. Пил-пил, жена была, семья была, машина была, дача была, а потом запился, видимо, и в Кику приехал. И смоста свалился в Кику. И вот у них маленькая Нинка была. За ягодой пойдём, она в 43-м году подросла уже, и она кричит: «Поррая посади», значит «потеряла сапоги». Плачет, ревёт, забыла, куда их положила.

Это было 29 или 30 декабря 1942 года. Я училась в шестом классе в Батурино, сестре Полине было шесть лет. Мама наморозила молока, и с Алексеем они пошли в город продать молоко и купить одежды.

От Кики до Батурино 21 килòметр мама, Алексей и Полина доехали на кобылке Семилетке. В Батурино Полину отвели к врачу, она была слепа, куриная слепота у неё была. Дальше мама с Алексеем шли пешком до Татаурово, а оттуда – на поезде в город.

От Батурино до Кики мы с Полиной возвращались вместе на Семилетке, на санях.

Через девять килòметров остановились в Гурулёво у дяди, маминого брата. Он уговаривал остаться на ночь: тёмно, снег по пояс, мороз. А дома брат Володя ждёт, ехать надо. Дядя дал сена, чтобы постелить на сани для тепла и мягкости, Полину закутали в шушлачок. Проехали пять километров – и лошадь встала. Я слезла с саней, подгоняю лошадь – та стоит. Дашь ей сено – она пойдет, дожует – встанет. Кончилось сено с саней, так она вообще легла посреди дороги. Ночь, мороз, снег по пояс.

И вот вижу силуэт идёт, испугалась, что волк. Оказалось, раненый солдат шел в Баргузин. Расспросил нас, что случилось. Залез в снег по пояс, выломал с дерева кнут и как стеганул лошадь – она и полетела мухой, только снег в лицо.

Дома ничего не было, ни света, ни свечей. Брат Володя разжег очаг, солдат достал хлеба и сахара, угостил нас, остался ночевать. На утро пошёл дальше. Имени не спросили.

Если бы не он, замерзли бы насмерть.

Это был 43 год, я закончила шестой класс, перешла в седьмой. Зиму учились, а с мая по по сентябь работали. В бригаде было четыре парня: сын председателя, сын бухгалтера, еще двое и мы с Машей вербованной. Нет, не вербованной, а эвакуированной.

Приехали на рыбалку в Горячинск. Жили в зимовье на берегу Байкала, в нем – нары из досòк, без пола, без постели. Мне мама дала зипун вместо одеяла, матраца и подушки. Рыбачили с пяти утра. Невод шёл по низу, и нужно было его давить ногами, чтобы выбрать рыбу. Председатель кричал: «Топчите, топчите, несметное количество рыбы!» Натопчем, вытащим, а там – ничего.

Голодовали, не мылись, но было весело. Приехал председатель, отец Гришки. Мы легли спать под нары, а он – на нарах. У него белое белье. В пять утра встали, а он уже на улице жарит, коптит на тагане кальсоны: они уже не белые, а серые, все облеплены вшами. Мы-то уже привычные, встанем с утра – вши по ногам бегают, стряхнём – и пошли. Да и они нас уже не кусали, привыкли к нам.

У председателя, Прокопия Ильича, был друг, начальник рыбкоопа. Он договорился с ним, чтобы нам в баню сходить, помыться, там еще тётя Маша добрая была.

А молва о нас уже пошла, звали нас «вшивой бригадой».

За хлебом надо было идти два килòметра в Горячинск. На пять дней давали два килограмма, по четыреста грамм на день. Еще продавали коммерческий хлеб по 200 рублей за булку.

Пришли мы в Горячинск за хлебом. Народищу – по головам ходят! Увидели нас, расступились: "Вшивая бригада идёт"! Народ в Горячинске культурный был, вшей боялись.

Кончился сезон, мы приехали домой. У нас тогда была тётка Агафья, мамина сестра, печку нам клала. Постелили ей на ночь мой шушлачок из бараней шерсти. Наутро она говорит:
-Римка, у тебя клопы чё ли?
- Да каки клопы, нет клопов.

Вытащили шушлачок на солнце – воши все и повылазили. Вот они её и искусали, а нас-то уже не ели, не чувствовали.

А Машка такую частушки пела:

«Сашка приехал, полчемодана вшей привез,
Он их высыпал на лавку, а я думала – овёс!»

Ленка Лабыциха просмешница была, обзовёт, обдёргат. Оне хорошо жили, а мы – плохо; все девчонки со мной, а с ней никто не играл. Ну и ладно. А потом один раз мне сшили платьишко новенько, ситцево, а я на качеля пошла – и раз, и порвала. А она меня – так, сяк, высмеяла. Мне лет 11 тогда было.

А потом прихожу на речку, за мост, там старый мост ещё был, а она, Ленка, пришла туда бельё полоскать. И что-то такое она мне сказала, то ли неряха, то ли бедная, и я её раз – и толкнула в воду. И она упала и учть не захлебнулась! Караул! Ну потом сама вылезла, я её, что ли, вытаскивать буду!

А потом мы с ней вместе учились в 4 классе в Нестерово, в 41-м году. У тётки еёшной жили на квартире. А тётка горбата была, у них был Колька и Сашка: мать умерла, отец тоже умер. Все у тётки жили. А Ленка обмачивалась ночью, когда спит. А потом в 5-м классе мы в Батурино учились, я в однем, она – в другом. И с тех пор я её не видела много-много лет. А потом она припадошная стала.

А ещё Николай Иванович Буинов был, по физике, по ботанике учил. Он придёт, рассказывает нам: «Сегодня мы будем говорить относительно размножения птиц». А перед ним сидит прямо Кешка Залуцкий (Полин муж был Володя Залуцкий, так вот это его брат), он такой пройдоха был, хулиган. Он потом говорит:

- Николай Иваныч, разрешите на улицу выйти, ну, на двор сходить.

- Так вот только перемена была.

- Да не успел.

- Ну иди.

Кешка вышел в коридор. А николай Иванович ходил в галошах, у входа их снимет и зайдет на урок. Кешка взял и галоши ему приколотил на гвоздь. Потом вернулся, и на другой стороне доски нарисовал учителя: «Вот, Николай Иваныч, это ты, бурят». А Николай Иванович выскочил, раздражённый весь, бедный, весь в заплатках, локти в заплатках, штаны в заплатках. У него семь ребятишек было, бурятят, а он много лет работал в школе, пожилой уже. И всё говорил, что 25 лет в школе проработал, а таких учеников ещё не видел.

Вот и вышел он, раз-раз – и упал, галоши-то прибиты. Целое дело было. Вот хулиганьё какое.

А кормили нас конями пропащими и капустой мороженой. Кони пропадали, вот мясо их с капустой смешают – и накормят. А шкодить надо было.

И на одимпиаду ездили, и песни пели, и плясали ещё.

Ещё директрису помню, она по немецкому учила и по географии, Ульяна Прокопьевна. Мы собирались на олимпиаду. Она попросила погладить ей платье. Платье красивое, вишневого цвета, шерстяное. Утюги были такие, что в них угли накладёшь, и угли горят, греют. И мы ей углей нагрели сильно, и сожгли платье-то это.

А потом мы поехали на олимпиаду в Турунтаево. Ой, весело было, песни там пели. И мы первое место заняли. Есть нечего было, а весело, петь хотелось.

А мне до сих пор Валентину Ивановну эту жалко, сейчас даже. Что только ни терпела, что только мы ни выделывали, хулиганьё. Мы с Фёклой из Зырянска за одной партой сидели. Она вдохнёт, а у неё изо рта брызги летят, как дождь. А мне смешно, как это, у меня не получается. Там урок объясняют, а она мне показывает слюни, а я хохочу! Но я отличница была, у меня все пятерки были. Ещё Шурка Батурина отличница была.

Когда уже замужем была, напала на меня малярия. Меня всю, как есть, трясло, я только одеяло ищу, и ничего не помогает. А потом я захотела луку солёного. Там бабушка была, она принесла, я поела. Потом мы в орешник пошли, с Осей и Михаилом, и нас застал там дождь, и вторично меня малярия взяла, опять трясло. И наелась я луку этого, и всё прошло.

Был 43 год, конец августа. Работали в рыболовецкой бригаде. Когда была непогода, собирали бруснику и в Горячинске обменивали на соль. Там познакомились с бабушкой Федорой. Ходили с ней и увидели гору соли, её ещё до войны привезли солить рыбу, так и оставили.

Вернулась домой в Кику, а там ни хлеба, ни керосина, ни соли. Мама говорит: «Сходи, может, за солью в Горячинск». Вышла я из Кики в пять утра. До Гремячинска 45 килòметров дошла, там чай попила, и еще 30 – до Горячинска. У меня был мешок с лямками, мне туда 6-7 килограммов соли насыпали. Соль серая, крупная, её толочь надо было.

Вот уже пять часов вечера, паром от Горячинска до Турки закрыт. Двое мальчишек перевезли меня на лодке. Я прыгнула из лодки, да мимо – чуть не утонула. Обувь из овчины размокла, вся мокрая, а идти еще 20 килòметров. Кусок хлеба был с собой, тоже размок. Соль мокрая, отяжелела. Не дошла два километра – вижу, картофельное поле, его китаец в зимовье караулил. Думаю, зайти в зимовье отдохнуть, а боюсь, вдруг китаец подумает, что я воровать картошку пришла, и стрельнет. Подошла все-таки к зимовью, смотрю в окно, а там цыганка и два маленьких цыганёнка поют, пляшут, жарят картошку.

Уже и ночь, двенадцать часов. Цыганка уговаривала остаться до утра, но я пошла до Гремячинска еще два килòметра. Там жила подружка Груша, Ниловская (Нилова). Её отец, дядя Саша Нилов, бурят, был кузнецом. До 41-го года жили в Кике, потом переехали в Гремячинск. Пока шла, страху натерпелась: ночь, темень, Байкал шумит. Я как зашла к Груше – так сразу оглохла и упала, и пролежала два дня! За день прошла 105 километров!

На третий день повезли вербованных, эвакуированных то есть, обратно в их города, и дядя Саша Нилов посадил меня на телегу и отвез до Хаима. Там жил мамин брат дядя Платон. Там я пролежала ещё два дня, потом помогла ему копать картошку, у них своих ребятишек не было. Потом он отвёз меня на коне до Кики.

Училась я в Нестерово, это 17 килòметров от Кики. Пошла в школу только в середине сентября, потому что надо было денег заработать: картошку копали, с мамой работала.

В войну это было. Мне лет 12 было. Мы пошли за багульником, исть-то нечего было. Цвет багульника собирали и потом его на молоке ели. Насобирали узлы, и пока ходили там, заблудились. Заблудились, вышли и переход через лаву не могли найти. Там Хандей речка, и там лава, через неё переходить. А мы на неё не могли попасть. Ходим, ходим, ходим, ходим – никак, вокруг да около. Заиграевские, их нету теперь, Катька, Дунька, Молчановска Нюрка. И потом откуда ни возьмись идёт какой-то то ли леший, то ли домовой, не знай, кто. Откуда-то вышел из-за копны, там сена копны стояли.

- Чё вам тут надо?

- Нам надо лаву перейти на ту сторону.

И он скрылся. Показал, что вон там, и всё.

Настоящий старичок, человек, откуда взялся?


Я тебе про Грушу уже рассказывала. Когда шла с солью, у них в Гремячинске ночевала и потом жила у них в бондарке. А до 1942 или 1943 они жили в Кике. Её мать звали бабушка Сусанья. И вот летом 42-го или 43-го мы пошли на Хандей за два килòметра багульник собирать, его цветы ели, молоком заливали. Пошли в горы, багульнику там много было, черёмухи, брусники, чёрного лука – его тоже ели. Бабушка Сусанья с корзинкой была, да так и ушла. Ну она и не бабушка ещё была, ей лет 38-40 было, такая красивая старушка была, ой, нет, женщина. Не знай, почему её бабушкой звали. Мы её кричали-кричали, подумали, что она домой ушла. Вернулись в посёлок – нет.

Ночь ночевали – нет её. Я пришла утром, Груша плачет, её старшая сестра плачет, а старуха одна говорит: «На заре кричите в трубу в русской печке». Кричали. Две ночи прошло – её всё нет. Пошли опять в лес, набрали багульника.

Машин тогда не ходило, только почтовки. Идёт нам навстречу почтовка, Сусанью на коне везут. Страшно на неё смотреть: ноги опухли, как брёвна, комары всю разъели, она ещё с коротким рукавом была. А корзинку с грибами не бросила!

Потом рассказала, что заблудилась, ходила двое суток, боялась, под деревьями сидела. Её пауты, комары, осы допекали. Вышла в Хаиме на покосе за 14 килòметров от Кики. Две речки перешла по упавшим деревьям – Талую и Манжеевку, через гору перешла – и вон куда вышла.

Еле жива осталась, а потом ещё долго жила.

В конце августа 43-го года я приехала с рыбалки домой. В середине сентября пошла в седьмой класс. После каникул в январе 44-го седьмой класс сократили из-за недостатка учителей. Отец и старший брат были на войне, мама – одна, ещё трое ребят, их всех учить надо, а школа в Хаиме.

Я пошла работать с мамой, январь-февраль мы в лесу пилили дрова. Снегу много, по пояс. Сначала снег нужно кругом отгрести, спилить дерево ручной пилой так, чтобы пень 30 сантиметров от земли остался – не больше, сучья обрубить, ствол распилить, потом расколоть и сложить. Норма в день – 10 кубометров. Если не выполнишь, хлеба не получишь. Ели там же, на снегу: чай варили, кусочек хлеба с собой брали.

Мама мне говорит: «Доча, поезжай в Гремячинск». Нарубили табаку-самосаду сменить его на рыбу. С Алексеем мы пошли на санях к рыбакам на озеро Котокель недалеко от Гремячинска.

Рыбаки жили в бараке-землянке, спали на нарах и на полу без постели. Бригадиром у них был Феоктист, звали его еще деда Филя, а рыбаки все – наши годки, табак никому не нужен. Ночевали мы у них, на утро Алексей пошёл обратно в Кику, а я – устраиваться на работу в Гремячинск.

Пришла я к Ниловым, они жили на конюшне. Дядя Саша – бурят, но хороший. У него был друг председатель рыбкоопа, тоже бурят, Николай Николаевич Бардамов. Я представилась сиротой, сказала, что отца на войне убило, мать с голоду умерла, а младшие дети все в детдоме. Он меня пожалел, взял сторожем. Так я с марта по октябрь 44-го караулила днём во дворе, там была портновская мастерская. Потом сено носила, помогала.

Николай Николаевич отправлял меня на курсы продавцов в город. А куда я поеду, там все городские, а мне надеть нечего. Он мне говорит: «Валенки дама, телогрейка дама, 250 рублей стипендии у тебя будет». Но я всё равно не поехала, хоть очень охота было.

У Николая Николаевича была жена Анна Ильинична, добрая женщина, зав. детсадом. Она говорит: «Дай мне Шуру воспитателем», а Николай Николаевич отвечает: «Какой из неё воспитатель, её саму ещё надо воспитывать».

Так я пошла воспитателем. Стала работать в старшей группе, ребятишкам по шесть лет. В саду была новая ограда, а пни ещё не все вытащили. А я научилась их корчевать, когда в лесу смольё добывала: подложить под пень вагу и нажать, раскачать – он и вылезет. Там мы все пни и поубирали. Анна Ильинична называла меня Жан Вальжан – за силу, и Белокурая Изольда – за светлые волосы. Когда Николая Николаевича положили в город в больницу, Анна Ильинична поехала к нему, а меня оставила домовничать с их сыном Лёвой.

Так я и проработала в детсаде пять лет – с марта 1944 по июль 1949 года. Потом дед, Миша мой, пришёл с армии. Работал в Черёмушках и бегал ко мне в Гремячинск.

Пошла я пешком до Кики от Гремячинска – 45 килòметров. В Кике у мамы ночевала, потом ещё до Турунтаево 45 килòметров. Получила паспорт в тот же день, удачно. Пошла обратно до Кики, и что-то у меня с ногами сделалось, заболела, и в три дня не уложилась, не вернулась. Пошла в ночь, чтобы успеть, снег валит, темень, декабрь.

Получился у меня день прогула, и заведующая садиком Анна Ильинична, которая меня любила-то, подала на меня в суд. Приехал судья Курбетьев, как зовут – не помню, добрый такой, из Турунтаево. Вызвали в кабинет отдела кадров на рыбзаводе. Пришла к нему, он дал бумагу, говорит, пиши. Я написала: «Чернецкая Александра Николаевна, 1929 года, село Гурулёво». Он спрашивает:

- А Чернецкая Римма кто тебе?

- Мама.

Она, оказывается, у него сено косила, он в Кике его заготавливал. Говорит мне: «Поработаешь у меня с 9 до 17 часов– протоколà писать будешь, писать умеешь?». Просидела я там до вечера, тёмно уже стало, записывала протоколà. Он добрый, сказал заведующей убрать тот прогул и поставить и этот день как отработанный.

Это была война, 44-й год, однако, или в начале 45-го. Работа была тяжелая. Мама заболела, а ни врачей, ни медпункта, ничего не было. Она день на работу не вышла, встать не могла, и на неё подали в суд. Ну всё, был в суд в Гурулёво, 12 киломèтров, и осудили её: «Или шесть месяцев принудительных работ на организацию «Труженик № 2» бесплатно, или 2 месяца тюрьмы». Мама горячая была, крутая, стукнула кулаком по столу: «Лучше в тюрьме просижу, чем на вас, паразитов, работать». Её посадили на два месяца, сидела в Улан-Удэ.

Ну и всё, её забрали. А брат мамин, дядя Степан, он её на поруки взял. Преступление како совершила, да? На поруки взял, а её даже домой не пустили, а у ей две коровы доилось! А я уже работала в Гремячинске, а Полина маленька была, молоденька.

А назавтра её увезли и в тюрьму усадили в Улан-Удэ, в Южлаг. Там ещё женщины были. Просидела там мама дня три или четыре, може, неделю, и говорит: "Дайте мне работу! Если мне работу не дадите, я повешаюсь, не выдюжу". Дали ей женщину, и поехали они работать, дрова пилить там. А деньги у ней на дорогу назад были 50 рублей, она их под подушку положила. А там одна ловкачка была, женщина тоже, она их у ей стёбнула эти деньги, ну и всё. С работы пришли, мама хватилась, а денег нету. А она крутая, к начальнику пошла, и опять как пò столу даст кулаком : "Что это такое!?" Ну она там подозревала, кто. Ну и всё, припугнули эту тётку-то, и она отдала ей эти деньги.

Мама отсидела два месяца, отработала. И домой идёт пешком. До Татауровой на поезде доехала, а от Татауровой 50 килòметров пешком шла. А Полина, где могилки у нас есть, за кровляком, за деревней, она ходила её туда встречать. И приехали председатель и завхоз промартели на коне, и Полина-то домой уже пошла.

- Чё ты тут делашь?

- Маму встречаю, мама должна подойти.

Они даже не подсадили, не подвезли её домой даже. Вот она, бедна, всё ходила и караулила маму. А корову доила тётя Дуся Чебунина, две коровы доилось.

А отец мой, Николай, поехал с шофёром к ней передачу передать, настряпали ей что-то. И не нашёл её! Там загулял, с этим шофёром-то, и про жену забыл! И он ничего ей не передал. А потом до конца смерти она его корила. Семён, брат, в армии на войне был, а отец с войны вернулся уже.

Вот отсидела ни за что два месяца, ещё и деньги у неё украли. Вот такая история. А за что будто? Будто какое преступлением совершила, даже домой не отпустили.

Это было в 1946 году, после войны. Я работала в садике в Гремячинске, у меня была старшая группа, шесть-семь лет ребятишкам, и младшая группа, три годика. Пошли все на прогулку, человек 50-60, кругом лес недалеко, за 500 метров. Мара, вторая воспитатель, говорит мне: «Ты пока покарауль, а я посплю». Мы молодые были, вечером на танцы, туда-сюда, а потом спать охота. Мы с ней так по очереди спали. Она легла, а мы с ребятишками гербарий собирали, жучков, цветочки.

В младшей группе был Пека Карасёв – он Петя вообще-то, но его Пекой звали, ему три годика было, а его старший брат Ваня – в моей, старшей группе был. Так вот Пека ушёл в лес, улёгся в кусты и заснул. Мара проснулась, а тут уже около пяти часов вечера, нянечка пришла, говорит, на ужин наладила всё. Детей построили, а Рива-евреечка из старшей группы говорит: «Пека Карасёв потерялся, Пека Карасёв потерялся!». Мы его давай искать, а что делать, время идёт, других пора кормить. А как идти – ребёнка-то не нашли! Но вернулись в садик, накормили ужином.

У матери Пеки было семеро детей, отец с войны ещё не вернулся, дослуживал. А после войны хлеба совсем мало было, давали мало, продавали коммерческий за 200 рублей булка, по головам просто ходили! Мать Пеки стояла в очереди, а магазин был в той же ограде, где заведующая садиком жила. К ней прибежали, сказали, что Пека потерялся, в очереди говорить стали. Мать как услышала – в обморок тут же упала.

Заведующая прибежала чехвостить нас, страшно ругалась, говорила, сгноит нас, всё, тюрьма.

Детей мы накормили, по домам проводили, и тут является наш Пека. Две девушки, наши ровесницы, работали в лесу, шли по тропинке. А Пека выспался, вылез из кустов, вышел на тропинку, а куда идти – кругом лес. Хорошо, девушки эти шли, привели его в сад. Он весь обкакался, а мы с Марой так обрадовались, как его увидели! Помыли, накормили, увели домой. От тюрьмы спаслись.

Второй случай был в том же году, к осени. Пошли на прогулку по бруснику туда, где река Кика в Байкал впадает. Лёня Жуков мальчик был, шесть лет ему. Пока мы про паучков-жучков рассказывали и гербарий собирали, он отошёл. 35 человек в группе было, сразу и не заметишь, кого не хватает. Стали собираться домой – нет его. Кричали, всё обшарили – нет. Вернулись домой. Облава целая началась, МЧСа не было, но службы-то какие-то были. Отец Лёни на складах работал. Так и не нашли. Мы с Марой чуть не повесились.

Наутро приводят его рыбаки. Он ночевал в лесу. Рассказывает: «Пришёл дядька – то ли домовой, то ли лесной, говорит, мол, пойдём, Лёня, там ягод много». И увёл его. И, рассказывает, много ягод и грибов в корзинку они насобирали, хоть корзинки у него никакой с собой не было.

Это всё не сказки, это всё, Оля, на моих глазах было, на моей памяти.

Там народу-то мало было. И вот приехали собрание делать. Директор бурят был. И вот что они там на собрании говорят. Один встал, Кеша. У него работа тяжёлая, бочки делали, строгали, то да сё, а хлеба ни черта не давали, 400 грамм. А мужику чё эти 400 грамм, кого? Ну и вот, он встал и говорит: «Ох, тружусь-работаю, работаю за 400 грамм, мордочки-то уж ничё не стало».

А меня выбрали секретарём писать сидеть прòтокол.

Была тётя Пана шерсотка[65] Разуваева, она соскочила: «Дак вот чё, наш-то, всю простоквашу съел, наш-то!»

А директор: «Это вы в местном порядке разберётесь, это дела не касается!»

А мне смех такой!

Потом там был такой удмур Корепанов, у него шестеро ребятишек было, а жена у него какая-то непутная была. Он звонарём работал. Диск от машины повесили, он ходил и железной колотушкой колотил. Утром в 7 часов, в 8 часов, на обед 12 раз стукнет, час стукнет, на ужин. А ещё Чистяков был, дедушка Чистяков, такой хрипатый. Ну и вот этот Корепанов встал - какой-то он деятель был политический – и говорит: «Прошу меня избрать в президиум». А Чистяков встал и говорит:

- Вас никто не так не называт, товарищ Корррепанов, так хоть сам себя.

- Ну а как же, мы усе товарыщи!

Я сижу, у меня морда красная вся от смеху! Розово платье было и красна беретка, и всё лицо у меня под цвет.

У Корепанова Васька ходил в садик, у него всё время кишочка из попы вылазила. А хлеба-то давали сколько-то, а я в мешочки всем положу, у кого останется: «Корепанов, Пискунов, Чистяков», и у всех в мешочках куски хлеба висели. Корепанов встал: «Вот чё, тут вот воспитательница Чернецкая, не смотрит ничё. Ванька Пискунов да у моего Васьки хлеб съел!» Ой караул! Я чуть со стыда не сгорела. А директор говорит: «Потом, это к делу не касается. У нас план рыбодòбычи, план, план, план, а это не наше дело, сами разбирайтесь». Вот таки дела. Сколько лет прошло, а помню. Помирать буду – не забуду.

Потом там садик закрыли. Я организовала его, была как заведующая и воспитатель, и была у меня старуха Варвара, она была как повар и уборщица. Я там жила с Надькой продавщицей, там же, в комнатке. Это было в 46 или 47 году, то ли 16, то ли 17 мне было.

(записано в 2018 году, видео - 2009 года)

Цыгане приезжали. На той стороне за речкой поляна была, вот там цыгане и маленькие цыганяты, все пляшут, поют, выпрашивают хлебушко, то-сё. Потом одна цыганка пришла с цыганёнком, а Валере, моему сыночке старшему, было лет шесть. Она посмотрела на его и говорит мне: «Он у вас мальчик недолговекий, он утонет на воде». Вот так она мне сказала, я и не думала ничего, отдала ей да отдала, что надо. И вот правильно, только 30 лет ему исполнилось – утонул ни с того ни с сего.

А потом одна цыганка ходила по деревне ворожить. И, главно, они приезжали на конях, кони у них таки красивы, в упряжке. И то ли у ней гипноз какой был, то ли что – не знаю, она взяла у тёти Дуси Чебуниной, царство небесное, нет её уже, она вроде неглупая женщина-то была. И та ей что-то наговорила-наговорила, и она ей курицу с петухом отдала! Потом Дуся очухалась, побежала отбирать, а кого она отберёт!

Цыганка ещё пошла через дорогу, там Заиграевские жили. Ванька был мой годок, они уже жили, у вот она ему ворожила-ворожила, говорила–говорила, и он ей много рыбы отдал! Под кроватью много рыбы солёной стояло – хариус или омуль, он её спровадил. Она потом когда ушла, он хватился, говорит: «Зачем я, собственно, ей отдал? Чё она сказала? Ничё и не сказала такого доброго-то». Побежали за мост, а чик – они уже все уехали.

У мамы с тятей в амбаре масло стояло, она накопила на сдачу, была же заготовка, сдавали масло: с одной коровы – два с половиной килограмма, а с двух коров пять надо. У мамы сепаратор был, она перегонит всё. Мы молоко-перегон пили, а масло – где мы его увидим! Оно в амбаре стояло, она его смешала, кусок килограмма два или три в воде стоял. И цыганка пришла. Что она ей ворожила, что говорила – не помню. Только она сказала: «Встанете утром, придите в амбар, и у вас там чё-то будет». То ли товар, ткань то есть, какой, то ли чё – не знай. Ну и мама ничё не дала ей, потому что тятя не любил цыган, ох, как не любил их. Ну и всё. А потом утром пошла мама в амбрар, а масла-то нету, тю-тю. Цыганка зашла да взяла, амбар-то не замыкался. Мы там спали на полу летом, лохмотья положим и спим там кучей. Вот такие цыгане были.

Я уже работала, в Гремячинске жила у Лиды. А Лида была сирота, она мой годок, их пятеро детей было. Отца на фронте убили, а мать от голода умерла. А Лидка влюбилась, там Сашка был, бухгалтер, Вторушин. Она по нему с ума сходила. Цыганка пришла, а Лида хотела что-то сделать, чтоб приворожить его. А меня не было, я ж была политический деятель, секретарь комсомольской организации, на собрании, то туда, то туда. У Лиды был чемодан, а в чемодане товар давношний лежал, ещё от матери. Лида цыганке рыбы дала, брат Гошка рыбачил, штук десять дала. А та потом говорит: «У тебя там чемодан, в нём товар лежит». А Лида говорит: «Это не мой, чемодан подруги». И не дала ей, только рыбу.

Я пришла, она мне рассказала, а я ей говорю: «Ты чё, сдурела чё ли, как хоть товар не отдала?». А Сашку она не приворожила. Он дружил с Машкой, как её, дяди Толина жена была, Пана, Маруська вот была у них ровесница сестра, она работала в конторе бухгалтером, Сашка с ней дружил. А Лида, что Лида, она бедная же, несчастная, четверо детей на её шее, никуда не ходила, трудилась знала. И ничё она его не приворожила. И рыбу зря отдала. А Гошка-то приехал, спросил, где рыба, она сказала, что съели.

Мы тут уже жили, в Устье, в каком году-то, ну в этих годах уже. Мы не имели с Лидой связи никакой. Она жила в Улан-Удэ, ездила на курорт в Кучегэр и на обратном пути заехала. У нас какой-то народ был, Залуцкий был, Андрюша с другом из Якутии, Татьяна, кажется, на каникулах. Я Лиду сначала-то не узнала, потом она заночевала у нас. Она замуж вышла, мужика схоронила, две дочки у неё взрослых. Мы потом с ней на Байкал сходили. Гошка брат женился, второй брат Генка помёр где-то, а ещё маленькая девчонка у них была, Валька. Я когда у них жила, ей лет пять или меньше было, она всё время плакала: «Лида, я хлеба хочу, Лида, я хлеба хочу!» Она ей: «Где я тебе хлеба-то возьму!» По 200 грамм давали, война же. Мне её так жалко было. Потом она повзрослела, замуж вышла.

Лида потом уехала, отправила две фотки дочкиных, думаю, ребята-то понравились, все живы ещё были. Она, может, хотела соединить, познакомить. А я и не подумала, она ж не сказала, что дарю, и я ей обратно фотокарточки отправила. И она на меня обиделась, перестала писать, и всё. И ей тоже жизнь выдалась, мужик у неё какой-то хохол, она на Украине была, пахала, как труженица, бедная Лида, не знаю, жива или нет. Потеряли мы связь с ней, это я, дура.

Я дедушку не привораживала, я его с малолетства сильно полюбила – и на всю жизнь.

Это в 47-м году было, дедушка только с армии пришёл и устроился на работу в колонию, от нас 15 килòметров. Он там в магазинчике работал, сигареты, лапшу продавал. И приехала к нему ревизия. Всё закрыто, замок, ничего не сломано, окошки целы, никто не лазил, а серебрушек – денег, дорогие тогда они были – нет. Бумажные-то он сдал, а эти, монетами, у него в ящичке были. Посмотрел, а у него там ни копейки серебряной нету, одни медяки. А там был старичок-зэк, он и говорит: «Надо открывать пол, где дырка есть – это крыса стаскала». Ну и пол оторвали, плашку, а там – стопками: двадцатки' с двадцтками, пятнадцатушки с пятнадцатушками, десятки с десятками, все стопками сложены. А медяки крыса не взяла.

А вторая история – с пельменями. Мы уже жили, у нас Валера и Боря были, в зимовьюшке жили. Дедушка собрался на охоту с Артамоном, с отцом. А мы-то худо ещё жили, моя мама дала мяса, а его – муки, и мы настряпали пельменей 150 штук, вот таки больши. Он там на охоте сварит три штуки – и всё, наелся, такие большущие. На противень 150 штук склали. А там амбар был, я уташила, замкнула, на чурку поставила противень.

Дедушка Артамон утром в пять часов пришёл: «Ну чё, собрался – нет?» Он говорит: «Нет ещё». Я пошла за пельменями-то. Открываю – а пельменей нету, всего три штуки прилипло в уголке, а 147 нету. Прихожу, притащила противень, дедушка давай меня ругать: «Ты, наверное, не закрыла, собаки утащили». Каки собаки, замок был! А дедушка Артамон-то тоже ушлый, умный был старик, он говорит: «Надо смотреть, где дырка есть в полу, это крыса стаскала». Взяли лом, оторвали доску, где дырка была, подняли половицу, а они, пельмени, один к одному складены, как на противне лежали. И это не враньё, я это своими глазами видела. И даже ни одного крыса не успела съесть. Она, видимо, всю ночь работала, не успела.

И тут у нас крысы были, по избе ходили, белы. У Демидовских, соседей, всю жизнь рыба была, а они у нас ходили. Залезу в буфет – а крыса полбулки хлеба съела. Раз сидим за столом, а она дверку открыла, и выпала оттуда довольна-довольна, раздулась вся, полбулки съела. Боря стуканул её, прибил, но не до смерти, выбросил её, а она отжила и убежала.

Они, крысы, потом вылазили и около кровати танцевали, штуки три. Встанут на задние лапки – и танцуют.

Колдовка была Анна, а мужик у неё Филипп, звали её Анюша Филиха, колдовка. Она приходила к бабе Стёпе всё время, к дедушкиной матери. И вот она рассказывала, говорит: "Я если захочу кого испортить, так я всё сделаю, чё надо. А если на кого рассержусь, да жалко, я всё на лес, на лес спускаю!"

И вот один раз тётка Прасковья, сестра дедушки Артамона, работала на ферме в колхозе в Батурино. И вот она, Анюша, на её рассердилась, на фоне ревности, и чё-то сделала ей. Тётка Прасковья идёт с работы, и всё, её опоясало кругом, спина отнялась. И она ни встать, ни лечь, ничё не может. Надо на работу утром идти - подняться не может, и окошки ставнями закрыты. И потом вдруг ставня открылась, и она заходит в дверь, эта Анюша Филиха, и говорит:

- Ты чё, ты чё, Прасковья, чё с тобой?

- Не знаю, Анна Степановна - так её звали.

Прасковья-то не знала, что это Анюша на неё хомут-то одела. Они молоды были, сорока не было. Тётя Паша красивая така была, а мужика у ей в первый день войны убило. Когда церкву разрушали, кресты сбрасывали в Батурино, её мужик, тёти Пашин-то, ломал, разорял, сбрасывал колокола. А у ей четверо ребят, у тёти Паши-то, было. Все маленьки, она в колхозе работала.

А потом, когда окошки открылись, та зашла и говорит: "Хорошо, что окошки-то открылись. Ставни бы не открылись - дак ты бы умерла, не встала б".


Меня как-то сглазили в бане. Мы приехали на похороны с дедушкой, и с Полиной пошли в баню в Кике. А там была соседка, Щербачиха, банщица. А я тогда молодая была, здоровая, видная. Давай она в бане мыть, шоркать спину: "Ооой, да чё пребравая-то, да у тебя тело-то как у молодой!". Ну и ой да ой.

Ну и всё. Домой-то пришли, а надо тесто ставить, как раз то ли Шурочку, то ли Володю хоронили, поминки завтра. А я: "Ай, ай" - и всё. Трясёт всю. Погибель! А Подложнючиха тётя Таня была, она говорит: "Ой, девка, да тебя сглазили". Налила воды, взяла уголь горячий, бросила его в воду, почертила, набрызгала меня везде, попила я. И я тут же как мёртвая уснула, тут же. Вот меня эта банщица и сглазила.

А тятя, покойничек, говорил мне всегда: "Ты когда моешься, ты левой стороной подола утирайся, тебя никто не сглазит".


Это в Усть-Баргузине уже было. В сетке на ворота утиные шеи и головы поддели. И отчего бы. Таня тогда приезжала с Таней Шульгиной в гости, и мы ходили к Воронинским. От них идём, и она, эта баба, подметала за оградой. А солнце уже на закат. Я просто, с простой души сказала:

- Ты чё метешь, на ночь-то?

- А тебе какое дело?

- Да, говорят, на ночь-то нельзя мести.

Ну и всё. Таня с Таней в кино ушли, а я давай ужин варить, то да сё. А потом вышла за ограду, смотрю - две бабы убежали от ворот и за садик спрятались. Я стала ворота открывать, а висит сетка, и там эти головы. Страшны таки! Что делать? Я не растерялась, надела рукавицы, взяла щипцы, разожгла за оградой огонь, щепок насобирала, и сожгла их. Ямку выкопала и закопала.


А оне сдохли, которые весили-то. Вот таки дела. Было такое.

Это было в Кике. Валере было 11 лет, Боре – 10, Тане – 8, Коле – 2, Андрюше – полгодика.

Откосили всё, убрали. В сентябре месяце в 63-м году дедушка уехал на рыбалку, Валера ходил на секцию на физкультуру. А раньше были такие штаны шкеры, теперь называются спортивные брюки. Валера прибежал домой, а Боря надел его шкеры, взял ружьё и пошли они в лес. Лес-то рядом был, и они так через огород и пошли, ещё соседских два мальчика – один Суменковский, один Игумновский. Ну и Валера прибежал и побежал догонять его.

Пока в огороде возились, ружьё выстрелило – и Боре руку оторвало от локтя, все мягкое место до самой до кисти всё вырвало, ой ужас один. Сентябрь месяц был, мы только в город съездили, Тане пальто купили зимнее. У Бори кровища бежит, мясо болтается, я так завязала кушаком от пальто, чтобы кровь не бежала, а она льётся, бежит и бежит. А тут больницы-то нет, только за 45 килòметров в Турунтаево.

В Кику приходила скорая как раз, старуха какая-то болела. И друг прибежал, сказал, что вот мальчик прострелился, а фельдшер говорит: «Мы не на прострелянных ездили, мы на вызов ездили». Но взяли. А Андрюша маленький был, полгодика ему, грудной, куда я поеду, и Полина повезла Борю в Турунтаево, с ним на скорой поехала. А соседскому парнишке дробинка в ухо попала – прострелила хрящ. На завтра утром поехала в Турунтаево, а Боря такой длинный-длинный, высокий, бледный, но и всё, забинтованный, пролежал там неделю. И мама того парнишки, которому дробинка в ухо попала, привезла его, ему из хряща её вытащили. А дробинка у Бори так и осталась в руке, с этой дробинкой так и умер. В армию пошёл – её не вытащили, под кожей и бегала. Ну ничего, господь миловал, живой – живой.

Второй случай был, мы уже в Усть-Баргузине жили. Переехали туда в мае 1965, жили там на Ватутина, а это по осени уже было. Дедушка из лесу приехал, он охотник был, а ружьё заряжено было. Он ушёл в общежитие – тут рядом общежитие было, там подсочники жил.

Я взяла ведро, пошла доить корову. С кухни прямо выход был, крыльцо в улицу выходило, а с крыльца в ограду идёшь. Ну я пошла, взяла подойник. По коридору только подхожу к дверям-то – как стрельнет мимо меня, справа, вот сантиметров пять или шесть прямо в колоду, в дверной косяк то есть, пуля! Чуть-чуть – и мне бы прямо в затылок. Я так испугалась, ведро бросила, говорю: «Вы что делаете-то?»

Ребятишки уж большеньки были, Валере было 15 лет, а Боре 14, они с ружьём играли, не знали, что оно заряжено. Дедушка оставил и не сказал, а они что, ребятишки, им ружьё надо. Я потом ничего, подоила, всё нормально, целая - невредимая осталась, только испугалась шибко. И что, Оля, думаешь? У меня ночью открылось кровотечение от испуга. Я говорю: «Доча, беги, скажи, что мама заболела». Тут медпункт был рядом, участковый был фельдшер Дина Петровна, хорошая врач. Она тут же пришла, и меня в больницу. Я потом на этом испуге, на нервной почве и заболела.

Я пока в больнице долго лежала, они корову зарубили, которая плакала, Звёздочку; телёнка Черныша зарубили, съели, тёлку загубили, она вся высохла, куриц было 25 штук, они их заморили, кого они будут их кормить-то тут.

Вот так чудом жива осталась.

6 марта 1965 умер тятя, 8-го его схоронили, а 5 или 6 мая Мише дали направление мастера открывать подсочку в Усть-Баргузине.

Коле было шесть лет, Андрюше – четыре, Боря учился в восьмом классе, Таня – в четвёртом.

Дали нам квартиру: кругом ёлки, песок, ни бани, ничего. Коля плакал: «Почё приехали в это несчастное Устье? Даже банечки нету, негде помыться». Коля уже большой был, в женскую баню с ним не пускали, ходили мыться к соседям.

Боря и Таня остались доучиваться в Кике, жили у бабы Римы, а Валера в тот год не учился: в девятом классе в Турке до половины доучился, потом заболел и учился дома.

Прожили в том доме до 68-го года, до февраля. Валера в 67-м в институт в Иркутске поступил. Борю отправили из Кики в Устье сдавать экзамен, а он не сдал или не стал сдавать и остался на второй год. А я всё время болела, хворь напала, как тятю схоронили.

У нас была корова Звёздочка, тёлка Зорька и телёнок Черныш. Ограды не было, с улицы в дом заходили. Черныш ходил по посёлку и всё добротное импортное шёлковое жевал. Напротив мастера молодые жили, она настирает белья, комбинашек, чулков, у них всё дорогое, а Черныш придёт и всё сжуёт у них. Когда узнали, чей, шуму было, с претензией к нам пришли.

Звёздочку угоню на 5-й километр, а трава в Устье худая, одна резучка, она не наедается, идёт сразу за мной. Положит мне голову на грудь – и плачет, слёзы из глаз как корольки[66] падают.

Мы с дедушкой уехали на покос, попросили соседку Звёздочку доить. Звёздочка ушла с телёнком и пропала. Соседка плакала, хорошая была. Мы объявления повесили, что корова пропала. Десять дней её не было. Потом приехал лесовозник, сказал, что видел. Поехали мы с ним и с дедой на заимку на 14-м километре, там старик со старухой жили, кирпичи делали. Они увидели, корова с телёнком ходит, загнали её себе, доили. А лесовозник мимо ехал, спросил, чья, они сказали, что забрела корова, вот он нам рассказал, объявление увидел. Я хлеб и ведро взяла, позвала Звёздочку, а она ко мне как побежит!

Я тогда болела, по два месяца в больнице лежала. Дед на подсочку уйдёт работать, потом с подсочниками загуляют. Корову зарубили, мясо продали, прогулял, вот только диван, который на веранде, купили, рублей за 80, кажется.

У Лёни, соседа, трое ребятишек было, младшему Серёже лет 10. Лёне и Люсе обоим под 40 было. Лёня работал по суткам и накопил денег на мотоцикл, а жена его Люся каким-то образом денежки эти сняла, заимела себе хахаля и снялась. Бросила ребятишек и умчалась с этим хахалем. На мотоцикле.

А потом кавалер этот сдох, ну, умер. Прошло уж сколько лет, Лёня женился на Вале, 20 лет с ней прожил. После её смерти с Машей сошёлся.

И тут приезжает Люся, жена которая. И приходит ко мне Верка, жена Сержкина, сына Лёни и Люси, и говорит: «Тётя Шура, сходи за Лёней. Люся хочет его увидеть, из Свердловска приехала». Ну я сходила.

Ну и пришли они, сели. А Лёня сразу убежал, а Маша, жена новая, осталась с Люсей, сбежавшей женой. Ну посидели.

У Люси старшая дочь в Петербурге живёт, и вот Люсю парализовало, дочь её к себе забрала. Два года Люся уже лежит, а Лёня счастливый живёт. С Машей браво живут.

А Серёжка мать так и не простил, что она его в 5-м классе бросила.


Вот такая история с соседом.

Ездили Михаилом за клюквой на моторолке на 9-й килòметр, я вот таки высокие сапоги болотные надела.

Приехали. Ходили-ходили по этому болоту – хоть бы одну ягодку собрали: ни одной! Я ходила-ходила, ещё платок там потеряла. Ладно, вышли, я говорю: «Поехали домой».

На второй килòметр приехали, смотрим: там мотоциклы стоят, полным полно!

Я говорю: «Дедушка, остановись. Поедем, может там хоть маленько наберём клюквы». Остановились, пошли. Он мне даёт свечу [свечной ключ от мотороллера] и каску. «Спрячь туда», - говорит.

Свечу в каску полòжила, каску на руку повесила, всё спрятала. Пошли мы. Мы махом набрали два ведра клюквы вот такущей, целый рюкзачок. Дедушка её на горб, вылез вперёд меня.

А выходить вот так. Там болото, всё размесили, размензюлили. У меня вот такие сапоги, да находилась я. Я пошла взяла каску. Он кричит: «Тащи свечу!». Я, значит, стала выходить и провались вот до сих пор [по пояс] в болото. Как махнула рукой, а ключ-то улетел в болото!

Он кричит:

- Ключ, туда-сюды! Тащи ключ!

- Да какой ключ, я уронила его!

- Ключ! Ключ!


Ну и на весь лес. Я сама до сих пор уже тону, спустила руки-то и давай искать этот ключ в болоте, в грязè. Нашла. Положила опять в каску; каску опеть повесила. Стала вылазить – и опеть как махнула, и у меня выпал!

А он ревёт, заводить же надо!

Я ему говорю: «Какой ключ, ты меня вытаскивай, я сейчас утону!». Я туда уже грузну, в это болото-то.

А потом, Господи милосливый, он завёлся, мотоцикл-то. Моторолка завелась! И он потом прибежал, подал руку. Я чуть не утонула там. Это было всё!

Это так неинтересно, это видеть надо было! А матерился-то как, на весь лес.

Вот таки дела.

Семейские – русские старообрядцы Сибири. Отличались трудолюбием, закрытостью, сплочённостью. Выделялись своей яркой одеждой, сформировавшейся в XVII - нач. XVIII в. во время проживания в Польше. Семейские любят наряжаться и украшать себя. Особенно ярко это проявляется в праздничном костюме, сшитом из дорогих цветастых тканей: атласа, кашемира, бурсы, канфы, шелка, плиса. Для семейских характерен культ духовной и физической чистоты. Чистоте помыслов соответствовала чистота тела, жилища, одежды. Мама Таня помнит, что семейские бабушки ходили всегда нарядными, в коралловых бусах – корольках, в многослойных фартуках. В домах и дворах всегда было опрятно и по уму.

Первыми в Сибири стали использовать плуг, для боронования - плетеные бороны с деревянными зубьями, затем рамочные деревянные бороны с железными зубьями. «Они и камень сделали плодородным», - отозвался о них иркутский губернатор Трескин. Выращивали рожь (ярицу), пшеницу, овес, ячмень, просо, гречиху, коноплю, капусту, морковь, лук, чеснок, редьку, репу, брюкву, редис, укроп, свеклу, позднее - картофель. Староверы называли его «чертовы яблоки» и долго отказывались разводить. Для полива пашен и огородов перепруживали речки и устраивали канавы. Животноводство имело подсобное значение.



Отрывки из воспоминаний, где упоминаются Чебунины (отцовская линия дедушки) и Заиграевы (материнская линия дедушки):

Полина Анненкова, жена декабриста. Воспоминания.Анненкова Полина. Воспоминания. М.: Захаров, 2003. Серия "Биографии и мемуары". Воспоминания впервые были опубликованы в "Русской Старине" в 1888 году.


Я должна была остановиться у крестьянина Чебунина, он был из самых богатых в деревне, и все они жили хорошо. Это были все раскольники, сосланные в царствование Екатерины. Деревня Тарбогатай чрезвычайно богата. Чебунина дом выбрал сам Лепарский для всех дам, которые одна за другою останавливались. Когда я въезжала на двор, меня ждали, дом был весь освещен, и даже на дворе горели фонари. Меня ввели в сени, где были две двери, одни -- прямо, в которые меня просили войти, другие -- налево. Сам старик хозяин встретил меня со своею дочерью, он был видный старик, благообразной наружности, но глаза у него были недобрые, и я это заметила тотчас же. Дочь его была довольно красива и очень хорошо одета. Он меня принял очень приветливо и говорил, что ему лестно, что комендант выбрал его дом, чтобы нам останавливаться. Дом был очень чистый, убранный, везде лежали ковры; мне хотелось хорошенько отдохнуть, но я была в затруднении с люльками, которые вешались на кольце, а кольцо надо было ввинчивать в потолок: я боялась испортить штукатурку. Старик, заметя это, просил меня не церемониться, говоря, что если потолок будет немного испорчен, то это останется ему на память, и это говорил он с любезностью, которая удивляла в таком простом человеке. Дочь явилась с подносом и чашками и потчевала меня. Мне страшно хотелось есть, но нечего было делать, надо было довольствоваться чаем. Потом старик стал торопить меня ложиться спать, говоря, что мне нужно будет рано выехать, потому что станция будет большая.

Я стала раздеваться и положила на стол часы с цепочкой, портфель с деньгами, молитвенник и три стакана серебряных. Старик вдруг вернулся и сказал мне, что лучше было бы все это положить под подушку. Меня немного удивило его замечание, но я далека была от всякого подозрения. Дочь его легла в моей комнате и даже рядом со мною. Едва начало светать, как старик разбудил меня, дочь его была уже на ногах и приготовляла чай. Меня удивляло, почему старик так торопил, я поспешила встать, и в ту минуту, как кормила тебя, дверь вдруг за мною растворилась, и слова, произнесенные на французском языке, поразили меня. Я обернулась: передо мной стоял старик с большою седой бородой, и такие же волосы падали на плечи. Одет он был как-то странно, совершенно по-летнему, несмотря на то, что была уже осень. Чулок на нем не было, но были только башмаки. Я начала его расспрашивать, какими судьбами он тут и кто он такой. В то время, когда я его видела, ему было 107 лет. Каков был мой ужас, когда он объяснил мне, что я в доме известных разбойников, что сыновья старика занимаются разбоем как ремеслом. Тут я только поняла тревогу старика.

Выходя из своей комнаты, я заметила, что сыновья старика спали в той комнате, которой дверь я заметила, входя в дом. Потом мы узнали ужасные вещи про сыновей, на них лежало несколько убийств, они останавливали и грабили обозы. Особенно страдали священники, которых посылали в их деревню. Год спустя, после того как я ночевала у них, они остановили Занадворова, который вез казенные деньги, привязали его к дереву и деньги взяли. Их присудили к плетям и к каторжной работе, но они откупились, даже младший сын остался при отце, старший только должен был скрываться некоторое время. Дочь была в богатом сарафане, в шелковой рубашке и в кокошнике.

Выезжая из Тарбогатая, надо было ехать лесом густым. Проезжая полями, я заметила, что хлеб был бесподобный. Потом надо было ехать лесом. Восемь человек провожали меня верхом. В этом именно лесу остановили Чебунины Занадворова. Там это случается часто, беглых по лесам пропасть.



Из воспоминаний декабриста А.Е. Розена.Розен А.Е..Записки декабриста. Иркутск Восточно-Сибирское книжное издательство 1984. Глава 9


От города Верхнеудинска мы свернули с большой дороги влево; через три перехода прибыли на дневку в обширное селение Тарбагатай, похожее с первого взгляда на хорошие села ярославские, приволжские по наружному виду жителей и просторных домов. Здесь и на протяжении пятидесяти верст кругом живут все семейские: так поныне называются обитатели нескольких деревень, которых деды и отцы были сосланы в царствование Анны Иоанновны в 1733 году и Екатерины Великой в 1767 году за раскол, большею частью из Дорогобужа и из Гомеля. Им дозволено было продать все свое имущество движимое и переселиться в Сибирь с женами и детьми, отчего и получили наименование семейных, или семейских. Прибыв за Байкал в Верхнеудинск, явились там комиссару, который от начальства имел повеление поселить их отдельно в пустопорожнем месте. Комиссар повел их в конце великого поста в дремучий бор по течению речки Тарбагатай, позволил им самим выбрать место и обстроиться как угодно, дав им четыре года льготы от платежа подушных податей. Каково было удивление этого чиновника, когда посетил их через полтора года и увидел красиво выстроенную деревню, огороды и пашни в таком месте, где за два года был непроходимый лес. Это волшебство было вызвано трудолюбием, но также и деньгами и беглыми. Как семейским позволено было на родине продать все свое имущество, то прибыли в Сибирь с деньгами; лишь только соседи узнали о прибытии их, то они и много ссыльных мастеровых из окрест лежащих рудников прибежали к ним на помощь, и дело шло быстро и хорошо. От Верхнеудинска на ночлегах и дневках нас помещали не в юртах, но в больших селениях. В Тарбагатае мы дневали и имели время и случай рассмотреть все подробно. Мне отведена была квартира у крестьянина, одного из братьев Чабуниных: дома в несколько горниц, с большими окнами, крыши тесовые, крыльца крытые; в одной половине дома обширная изба для рабочих, с русской печкой для стряпанья и печения; в другой половине от трех до пяти чистых горниц с голландскими печками; полы все покрыты коврами собственного изделия, столы и стулья крашеные, зеркала с ирбитской ярмарки. Избы и дома у них не только красивы углами, но и пирогами; хозяйка наша Пестимья Петровна угостила нас на славу щами, ветчиною, осетриною, пирожками и кашицами из всех возможных круп, от гречневой до манной и рисовой. Во дворе под навесом стояли все кованые телеги, сбруя была сыромятная, кони были дюжие и сытые, а люди, люди! ну, право, все молодец к молодцу, красавицы не хуже донских — рослые, белолицые и румяные.

День был воскресный, мужчины расхаживали в суконных синих кафтанах, женщины — в душегрейках шелковых с собольими воротниками, а кокошники — один лучше и богаче другого. Одним словом, все у них соответствовало одно другому: от дома до плуга, от шапки до сапога, от коня до овцы, — все показывало довольство, порядок, трудолюбие. Одно только поражает приезжего, что в таком обширном селении нет церкви, а только часовня и молельня. Семейские принадлежат не к вредным сектам, в коих при богослужении предаются разврату или бесчеловечно себя истязают и уродуют; они только не имеют священника, придерживают древних книг до времен Никона и имеют старинные образа; из среды своей избирают чтеца и служителя. Можно причислить их к расколу беспоповщины. Как все старообрядцы, они не употребляют ни табаку, ни чаю, ни вина, ни лекарств — все это почитают за грех; они не прививают оспы, но, видно, вера их крепка, ни одного не встретил между ними рябого; они богомольны, прилежно читают Священное писание и строго соблюдают обряды свои.

Народ сильный и здоровый поддерживает свою крепость, свое здоровье прилежным трудом и здоровою пищею. В мясоед каждый день имеют говядину или свинину, в пост — рыбу; не только в доме и в амбарах видны довольство и обилие, но и в сундуках хранятся капиталы. Между поселянцами несколько хозяев нажили до 100 тысяч рублей подрядами и доставками хлеба, зерном или мукою и торговлей с китайцами, дорогою ценою продают им отборную пшеницу, черные мерлушки, шкуры черных ягнят и овец. Поля и обработка полей представляют совершенство, между тем как в недальнем от них расстоянии селения и пашни старожилов показывают крайнюю бедность и разорение. «Отчего соседи ваши так бедны?» — спросил я хозяина моего. «Как им не быть бедными, — ответил он, — когда в рабочую пору петух пропоет с зарею, то мы уже на поле и пашем в прохладе, а старожил только что просыпается да принимается варить для себя кирпичный чай; пока он дотащится до поля, солнце уже высоко; мы оканчиваем первую упряжку и отдыхаем, а он в жар мучает себя и скотину свою; ни у него, ни у коня нет сил, так и запашка жалкая. Сверх того, старожилы пьянствуют, не берегут копейки, оттого и не собирают капиталов». Н. А. Бестужев заметил богатому хозяину, почему в деревне они не заводят у себя машин для облегчения и ускорения работ, например молотильную и веяльную? Хозяин ответил: «Для молотьбы у нас цепы и сушеные снопы в овинах; случается, что в урожайные годы, при дешевизне цен, хлеб наш без всякого вреда может пролежать в амбаре семь лет и больше; а для веяния хлеба служит нам широкая лопата. Не знаю, сколько ваша машина провеет в день?» — «Четвертей двадцать». — «Так моя лопата и моя рука провеют не меньше», — возразил он, вытянув сильную руку, коей кисть была шириною в три вершка, и показав нам лопату широкую, вздымающую до получетверика зерна. Весь натужный вид этих людей превосходный; они блаженствуют, имеют свое общинное правление, выбирают своих старост; на мирской сходке раскладывают все подати и повинности земские, никогда не бывают в долгу, рекрут ставят исправно. Между ними нет сословий с преимуществами, они имеют дело только с исправником и заседателем, с которыми умеют ладить. На другой день ночевали мы также в деревне семейской и нашли тот же быт и тот же достаток. Хозяин наш, Федор Иванович Заиграев, принял нас по-европейски. Он нажил себе большое состояние подрядами в Тарбагатае, но неприятности с начальством заставили его переселиться в соседнюю деревню, где он отказался от торговых оборотов. Еще имели мы дневку в третьей обширной деревне семейских, в Десятникове; там на квартире нашей застали 110-летнего бодрого старца, который прибыл сюда в числе первых семейских изгнанников в царствование императрицы Анны Иоанновны в 1733 году; ему было тогда тринадцать лет от роду, он хорошо помнил все обстоятельства дальнего переселения и первоначального устройства. Старец словоохотный рассказывал, как они прибыли в место необитаемое, как трудились, что наемный поденщик получал тогда по пяти копеек меди в сутки, что ни он, ни родители, ни земляки не жалели о родине, потому что переселились целыми семействами и родствами, что страна изгнания доставила им веротерпимость и довольство. Старец жил в доме своего младшего четвертого сына, которому было уже за 70 лет. Прадед хотя уже сам не работал, но имел привычку носить всегда топор за поясом и рано утром сам будил внуков на работу. Он повел меня к трем старшим сыновьям своим и с простительным тщеславием показал мне, где для каждого из них он выстроил особенный большой дом с дворами и амбарами и для каждого дома по водяной мельнице. «Для чего ты, дедушка, так много выстроил мельниц?»—спросил я старца. «А посмотри-ка, поля-то какие у нас!» — сказал он, показывая рукою на окрест лежащие возвышенности и горы, коих все овраги и вершины были вспаханы; почва родит славнейшую пшеницу, коей белизна муки не уступит крупчатой муке московских калачей и французских булок, а кроме того находил я приятный вкус и запах пшеничный, который бывает в удачных свежих малороссийских поленицах. По богатству и довольству поселян мне представилось, что вижу трудолюбивых русских в Америке, а не в Сибири; но в этих местах Сибирь не хуже Америки, земля также привольная, плодородная; жители управляются сами собою, сами открыли сбыт своим произведениям и будут блаженствовать, пока люди бестолковые не станут вмешиваться в их дела, забывая, что устроенная община в продолжение века лучше всех посторонних понимает действительную выгоду свою .